На этот раз щепетильность посланника была чрезмерна и не отвечала намерениям императора. Если бы Коленкур, вместо того, чтобы строго придерживаться инструкций, которые, вследствие своего переменного характера, были сбивчивы, иногда противоречивы, связь которых ускользала от него, занялся бы изучением той работы, которая происходила в уме его государя; если бы он следил за всеми оттенками его воли, часто непостоянной и всегда сложной, он понял бы, что в настоящее время у императора на первом плане было желание успокоить и удовлетворить Россию, что только оно одно владело его умом и что он не остановился бы перед формой, в какой должно было быть дано удовлетворение. Действительно, Наполеон думал, что, дав территорию полякам, он сделал для них достаточно и вполне обеспечил за собой их преданность. Поэтому он всецело обращается к другой заинтересованной в этом деле стороне и решительно повертывается к России с руками, полными уступок. Приняв предосторожности на тот случай, если бы Александр изменил ему, он всячески старается предупредить самую измену. Делаясь более грозным, он чувствует себя и более одиноким. Он отлично понимает пользу продлить соглашение, которое обеспечило бы его от столкновений в Европе на то время, когда он снова предпримет покорение Испании и будет кончать свою борьбу с Англией. Не довольствуясь тем, чтобы обезвредить Россию, он мало-помалу возвращается к надежде привязать ее более тесно к себе, – возродить доверие и искреннюю дружбу. Мысль вызвать расцвет союза связывается у него с задуманным планом, не только государственного, но и личного свойства – планом, который, обнимая наивысшие соображения его политики, затрагивал самые чувствительные струны его самолюбия. Дружба Александра снова сделалась для него крайне необходимой, ибо он решил развестись с Жозефиной и думал, что Россия понадобится ему для того, чтобы дать Франции новую императрицу.
После Ваграма и Венского мира он пережил приступ огромного желания, какой был с ним уже однажды, по возвращении из Тильзита, – желания присоединить к победным трофеям, которые он доставил своим подданным, залог будущего, надежду на устойчивость своего дела. На другой день после испытания, когда Франция дрожала за его жизнь и была свидетельницею, как пошатнулось его счастье, он нашел настоятельно необходимым упрочить прямым потомством продолжение своего дела и, в особенности, поддержать веру в него. В конце 1807 г. у него было сильное, но безрезультатное желание развестись; в 1809 г. желание его созрело, решение было принято. Возвращаясь из Австрии, он нес в себе бремя этого решения, которое, надрывая его сердце, открывало в то же время его гордости новое поприще.
Решившись на разрыв, страшась этой жестокой минуты, он не хотел оглашать своего намерения и не имел в виду немедленного его осуществления. Страдая от сознания, что вынужден будет причинить Жозефине горе, он обдумывает, как бы подготовить ее, как устроить, чтобы причинить ей меньше страданий. Он переживал приступы мучительной тоски, что заставляло его искать уединения, возможности собраться с мыслями. По возвращении из Германии, вместо того, чтобы вступить в Париж и в качестве победителя показаться своему народу, он останавливается в Фонтенбло. Там он допускает до себя только своих доверенных министров и принцев императорского дома. Он откладывает официальные приемы, избегает требований этикета и пышности императорского двора. Он хочет “пожить, как в деревне”[246], деля свое время между занятиями и охотой. Он вызывает к себе императрицу, но обращается с ней с непривычной для нее холодностью. Прекращая интимные отношения тогда, когда место и обстоятельства особенно благоприятствовали этому, он хотел подготовить Жозефину к ее роли, хотел, чтобы она догадалась сама, чтобы преклонилась пред неизбежным, пожертвовала бы собой и добровольно сошла с престола, дабы в иерархии принцесс занято первое после царствующей императрицы место. Вот цель, которую он себе наметил. Чтобы достичь ее, он считает, что ему необходимо несколько недель терпения и специально посвященных этому делу усилий.
Затем ему нужно было подумать о средствах устроить новый брак и заранее обеспечить его за собой. Он думал, что узы, связывающие его с Жозефиной, следовало не разрубить, а развязать нежной рукой, что разрыв следовало подготовить осторожно; второй же брак, по его мнению, должен был последовать непосредственно за разрывом, как событие, поражающее своим блеском и неожиданностью. Чтобы вернее управлять умами, Наполеон считал необходимым не держать долго своих подданных в тревоге и неведении, в состоянии длительного ожидания крупных событий. Лишь только он давал им повод предугадать таковые, он тотчас же выдвигал их на сцену, как совершившийся факт, – бесспорный и величественный; он выводил своих подданных из вызванного событием трепета, чтобы увлечь и привести в восторг. Во всех делах его излюбленным приемом было поражать неожиданностью и блеском, он всегда старался волновать, удивлять умы, приводить в оцепенение общественную мысль. Поэтому он хотел, чтобы переход от одной императрицы к другой был внезапным, едва чувствительным; чтобы немедленно пред лицом Франции и всего мира около него появилась принцесса королевской крови и заняла место, которое после отъезда Жозефины осталось бы вакантным. Подле Жозефины он думал о той, которую хотел призвать занять ее место, и мысленно пробегая Европу, искал принцессу, достойную разделить с ним трон и дать ему сына. Выбор его остановился на великой княжне Анне, сестре Александра. Этот выбор был естественным, законным, почти вынужденным. Прежде всего, он отвечал желанию быстрой развязки, которая руководила действиями императора за все время этого дела. Затем, между Наполеоном и Александром этот вопрос не был новым, так как в Эрфурте, в минуту откровенной беседы, подготовленной Талейраном, императоры говорили о женитьбе Наполеона и произнесли имя младшей дочери Павла I. В то время Анна Павловна только что вышла из детского возраста, и вопрос о ее замужестве мог быть рассматриваем только как желательное будущее[247]. С тех пор прошло тринадцать месяцев. Великой княжне было почти пятнадцать лет. Можно было предполагать, не имея, конечно, безусловной в том уверенности, что с тех пор физически она настолько развилась, что можно думать о ее замужестве. Ее чрезмерная молодость, которая предоставляла известные затруднения в то время, по-видимому, не была уже препятствием, и было вполне естественно, что сделанный тогда ее братом намек был подхвачен с нашей стороны. После разговора в Эрфурте сватовство не должно было вызвать в Петербурге удивления. Казалось, что на этой уже подготовленной почве все пойдет легче и скорее, чем в другом месте. Для Наполеона – по его собственному признанию – “было требованием безусловного приличия[248]” никоим образом не искать другой партии прежде, чем он не переговорит окончательно с Россией. По его словам, если бы он пренебрег этим долгом приличия, этим обязательством, которые налагала на него дружба, он рисковал бы нанести новый удар согласию двух дворов и дать царю законный повод к неудовольствию и обиде.
Наоборот, семейный союз, если бы удалось его заключить, убедил бы обоих монархов в искренности их взаимных чувств, и, почти наверное, имел бы своим результатом восстановление союза политического. Александр нашел бы в нем доказательство, что Наполеон остается непоколебимо верным в своем предпочтении и в своих симпатиях. С своей стороны и Наполеон получил бы, наконец, от России столько раз и так горячо просимое доказательство ее дружбы. Александр никогда не жалел ни обещаний, ни уверений, он засыпал нас ими. Даже теперь он утверждает, что сердце его не изменилось, по его словам, он по-прежнему восхищается Наполеоном и хочет любить его. Даже тогда, когда он вздыхает и плачет, его жалобы имеют характер не досады и горечи, а обиды на то, что дружба его не оценена. Однако, каждый раз, когда дело шло о том, чтобы проявить свою дружбу на деле, он оказывался несостоятельным и уклонялся. Во время австрийской войны он расточал нам добрые пожелания, постоянно одобрял и поздравлял, но в войсках отказывал. Согласие на брак с его сестрой могло заменить то фактическое доказательство, от которого он тогда воздерживался. Благодаря этому публичному знаку привязанности, он доказал бы, что нисколько не боится связать себя обязательствами с нами, что не видит ничего предосудительного в родственных узах с императором и не прочь на деле подтвердить это. В сватовстве Наполеон видит последнее средство испытать его, проверить прямоту его намерений и решается на этот крайне рискованный опыт.