Вслед за таким обилием фактов, утешительных для самолюбия Австрии, она начала извлекать из создавшегося положения самые практические барыши, самые прозаические выгоды, и все, что она ни получала, делалось благодаря роковым образом сложившимся событиям и их особенностям, за счет России.
Русское правительство давно уже готовило выпуск займа в Париже. Куракин усердно хлопотал о нем, видя в этом главное дело, вверенное в настоящее время его попечениям. Но, несмотря на официальное содействие французского правительства, операция, по-видимому, должна была провалиться. Со временя неудачи с брачным проектом французские капиталисты, следившие за ходом политики, инстинктивно отстранились от России. Тогда Россия вообразила, что Наполеон может предписать доверие и таким образом доставить успех предприятию. Думая, что на нее мало обращают внимания, она становилась более требовательной и в резкой форме ссылалась на свои права союзницы. Куракин выразил желание, чтобы заем был гарантирован Францией, чтобы Наполеон поручился и принял на себя ответственность за императора Александра. Это значило, вместо содействия в устройстве займа, просить нечто вроде правительственной ссуды. И в период наилучших отношений Наполеон счел бы это притязание чрезмерным; тем паче при настоящих условиях у него не было ни малейшей охоты согласиться на это. Чтобы отклонить такое притязание, он сослался на строгости конституции, я кстати вспомнил, что основным законом VIII года запрещалось отдавать в заем денежные средства страны без согласования Законодательного Корпуса.[419] Узнав, что требование ее сочтено неприемлемым, Россия обиделась, отказалась от внешнего займа и открыла подписку на внутренний. На смену ей явилось австрийское правительство и начало хлопоты по займу для себя. Оно также нуждалось для покрытия неотложных нужд и издержек по последней войне во внешнем займе и обратилось с просьбой выпустить его на биржах Парижа, Брюсселя и Женевы. Действуя более обдуманно, избегая создавать затруднения, Австрия удовольствовалась выгодами, предоставленными ей объявлением о займе в Moniteur'e и допущение котировки займа на парижской бирже. Наполеон легко согласился на все эти пункты, даже оказал содействие, таким образом, разрешил Австрии получить капиталы, на которые рассчитывала Россия.[420]
Такая перемена в симпатиях Наполеона, такое роковое вытеснение одного государства другим с каждым днем становились все более заметными. Это особенно бросалось в глаза в то время, когда императрица торжественно проезжала через Германию, направляясь из Вены в Париж. Наполеон хотел, чтобы путешествие совершилось быстро, но торжественно. Бертье, руководивший путешествием, распоряжался с чисто военной аккуратностью и энергией, как подобает начальнику штаба великой армии. Он заранее точно назначил этапы, довел до минимума остановки и приказал ехать с возможной быстротой. Но, несмотря на все это, торжественные встречи, устраиваемые по правилам этикета на протяжении всего пути, подчеркивали на каждом шагу, с бьющим в глаза тщеславием, картины возрастающего между французами и австрийцами единения.
В тот день, когда императрица, при торжественной обстановке покидает Вену, большая часть города украшается трехцветными флагами, оркестры играют наши национальные мотивы, и это вторжение революционных напевов в столице Священной Империи поражает, как знамение времени. Далее имеет место передача императрицы избранным императором комиссарам. Это происходит в Браунау, в павильоне, разделенном на две половины: французскую и австрийскую, где представители самой гордой аристократии Европы обмениваются любезностями и дружескими уверениями с вновь испеченной знатью, завоевавшей на поле битвы свои титулы. В то время, когда солдаты обоих конвоев – аристократическая гвардия Вены и французские стрелки, венгерские гусары и гренадеры Фриана – собираются вокруг одних и тех же столов, под зеленой сенью дерев и весело братаются и чокаются, подобно тому, как недавно еще французы и русские чокались на пиру в Тильзите, дочь Габсбургов, которую встречает и приветствует неаполитанская королева, передается одной из рода Бонапартов. Далее на пути следования – немецкие города Мюнхен, Аугсбург, Ульм, Штутгарт, Раштадт украшаются драпировками, цветами, флагами и зажигаются иллюминации. Это короли и принцы Конфедерации приветствуют высокую новобрачную и в своих изъявлениях верноподданнического долга соединяют воедино сегодняшнего покровителя со вчерашним верховным владыкой – Наполеона с Францем, и повсюду население, не способное уловить оттенки, не умеющее отличить семейных уз от политического единения, простого примирения от союза, приветствует радостными кликами брак как симптом союза, заключенного между двумя императорскими домами с целью общими силами положить основу нового мирового порядка. Повсюду говорится о несуществующем еще союзе. Его прославляют в прозе и стихах, в речах, тостах, поэмах; изображают в виде аллегорий, метафор, группами из мифологии. О нем возвещают – в громких и торжественных выражениях – в надписях на триумфальных арках, в девизах, изображенных на складках развевающихся по ветру знамен и драпировок. О том же говорится и на щитах с изображением римского орла Наполеона с геральдическим австрийским орлом. Официальный лиризм соперничает в изобретательности с наивным восторгом толпы; пылкое французское воображение соединяется с немецкой сентиментальностью, и союз двух государств изображается символически в тысяче видов. На громадном протяжении выставляются на показ его эмблемы, и на расстоянии четырехсот лье от Вены до Парижа, на территории пяти государств и двадцати городов, воздвигаются в честь его прозрачные аллегории.[421]
Но в этом бурном потоке дружеских излияний, среда знаменательных встреч и манифестаций, нигде не появилось имени России – этой официальной и законной союзницы Франции. О ней как будто забыли, как будто пренебрегли ею. Держась в стороне, вдали от всего, забытая, оставленная в одиночестве, она прислушивалась к доходившему до нее шуму празднеств и с неприязненным любопытством созерцала несущийся вдали от нее поток великолепных зрелищ. “Итак, вы приближаетесь к развязке, – писал Коленкур Талейрану, – а мы издали смотрим на это со своих позиций.[422] Русский посланник в Вене, граф Шувалов, отмечал с своего обсервационного пункта все события во время путешествия. Он не скупился на язвительные замечания по адресу императрицы, указывал на неожиданно появившиеся в ней черты характера – надменность и повелительный тон; подчеркивал, как легко по желанию Наполеона рассталась она в Мюнхене с своим другом, – воспитательницей графиней Лазанской. В малейших мелочах он находил указания на то, что Австрия беззаветно отдается Франции”.[423] Наконец, он сообщил о факте, имеющем не только важное, но даже тревожное значение. Граф Меттерних только что уехал в Париж с тем, чтобы присутствовать при въезде императрицы и остаться там на некоторое время. Шувалов сообщал далее, что, уезжая из Вены, Меттерних предоставил временное управление министерством своему отцу, князю Меттерниху; но что этот престарелый государственный человек будет только подставным лицом, так как внешней политикой империи по-прежнему будет ведать его сын; что, таким образом, вместе о Меттернихом переместился в Париж и венский кабинет, и, вероятно, это делается с той целью, чтобы окончательно выработать союзный договор, которого так боялся в Петербурге; что выбор эрцгерцогини обозначил помолвку Наполеона с Австрией: приезд же Меттерниха в Париж, совпадающий с приездом Марии-Луизы, по-видимому, имеет целью дополнить и довести до конца дело единения.
22 марта Мария-Луиза переехала через Рейн около Страсбурга и вступила на французскую землю. Дальнейший путь шел на Нанси и Реймс. Встреча супругов должна была произойти вблизи Суассона, в палатке, украшенной пурпуром и золотом. Здесь, па древнему обычаю, императрица должна была преклонить колено пред своим повелителем и государем и, как первая из его подданных, присягнуть в верности. Известно, что Наполеон избавил ее от этой церемонии. Выехав ей навстречу он проехал вместе с нею прямо в Компьен. Князь Шварценберг, графиня Меттерних и незадолго до этого приехавший в Париж граф Меттерних были приглашены в эту резиденцию. Наполеону хотелось, чтобы, при выходе из кареты императрица увидела около себя дружеские лица, чтобы присутствие ее соотечественников дало ей иллюзию второй родины, чтобы видя их, она не так трусила и не чувствовала себя столь одинокой в среде, где все ей было незнакомо и ново.
421
Письмо князя Невшательского императору, Archives nationales, AF, IV 1675, Moniteurs de mars 1810; Correspondance du comte Otto; Helfert, 114 – 124.