В следующие затем дни эти трое австрийцев, которым отведены были покои в замке и которые были допущены к императорскому столу, пользовались исключительными прерогативами. 31 марта Меттерних сопровождал императорскую чету из Компьена в Сен-Клу по шедшему мимо столицы пути, который парижские женщины усыпали цветами. 1 апреля он с Шварценбергом и двумя соотечественниками, графами Шенборном и Клари, были единственными иностранцами, присутствовавшими при гражданском браке, совершенном великим канцлером в галерее Сен-Клу в присутствии императорской семьи, придворных и высших чинов государства. При виде почестей, вполне естественных в подобном случае, толпа царедворцев не сомневалась более, что симпатии императора обратились к Австрии. Она повернулась лицом к восходящему солнцу и начала ухаживать за австрийцами, делая вид, что все это делается по собственному побуждению, что внимание оказывается из личной симпатии, так сказать, по сродству душ, а не только потому, что это желательно их повелителю.
Почести, которыми пользовался Меттерних, далеко превосходили обычные почести. Он с тем большим удовольствием наслаждался своим настоящим положением, что видел в этом указании на упадок значения соперничающего с Австрией двора. “В настоящее время, – писал он своему государю, – положение посланника Вашего Величества в Париже такое же, каким было положение русского посланника до последней войны”.[424] Для довершения контраста вдруг распространился слух, что князь Куракин не будет присутствовать на церемонии церковного брака, которой предстояло быть в Париже и которою должны были завершиться празднества. В свое оправдание посланник России будто бы ссылался на свои немощи. Этот слух не подтвердился. Тем не менее, мы увидим, что неожиданное стечение обстоятельств осудит представителя царя до самого конца играть или жалкую, или тягостную роль – оно всюду выставит Австрию в милости, Россию – в опале.
2 апреля наступил торжественный день. Рано утром, когда император с императрицей в сопровождении свиты выехали из Сен-Клу и направились в Париж, большинство приглашенных из привилегированного класса, – все, что было в городе самого высокого по рангу, состоянию, официальному или общественному положению, собралось в Лувре. Одни – в большой художественной галерее, другие – в зале Аполлона, превращенной в капеллу. Первые были допущены смотреть на свадебное шествие, которое должно было следовать из Тюльери в Лувр внутренними покоями дворца; вторые – для присутствия при религиозной церемонии. К десяти часам утра места были уже заняты, съезд почти закончился. Четыре тысячи роскошно одетых дам в придворных мантиях занимали хоры капеллы и ряды скамеек, поставленных по обеим сторонам галерей. На улицах непрерывно гремели залпы из орудий. Начавшись при въезде высочайших особ в город, они по мере движения процессии приближались к Лувру и обозначали ее ход. По все более учащавшимся выстрелам узнали, что император проследовал под Триумфальной аркой, что он спускается по Гранд-Авеню, что он прибыл на площадь Конкордия. Он приближался к Лувру при звуках труб, окруженный военной свитой и толпой своих маршалов, приветствуемый на всем пути следования войсками. Впереди него шла кавалерия его гвардии, затем церемониймейстеры, герольды, его двор, двор трех королей и трех королев. Он ехал шагом в парадной карете, запряженной восьмериком украшенных панашами лошадей. Карета представляла из себя движущееся, построенное из хрусталя и золота здание, через прозрачные стенки которого можно было видеть римский профиль Цезаря с увенчанным лаврами чехлом, и рядом с ним украшенную императорской диадемой, изумленную молодую женщину, которую он показывал своему народу как свое самое драгоценное завоевание. Красота упряжки и ливрей, вновь введенная роскошь придворных нарядов, блеск оружия создавали вокруг него ослепительное сияние. Восторженная толпа склонялась перед ним с чувством обожания, и на возгласы солдат: “Да здравствует император!” отвечала неумолкаемыми криками.
Это глубокое и почти религиозное настроение не проникло еще в здание Лувра, где долгое ожидание притупило любопытство и ослабило напряжение умов. Многие оставляли свои места, и в зависимости от взаимных симпатий или даже случайных встреч, составлялись группы. Приглашенные в капеллу смещались с приглашенными в галерею, где играла музыка “и обносили прохладительными напитками”.[425] Эта часть дворца, украшенная художественными произведениями, большая часть которых были победными трофеями, приняла вид громадного, нарядного салона, где прогуливались, болтали, злословили и свободно обменивались впечатлениями. Одни старались предусмотреть инциденты, которые могли бы внести нечто пикантное и неожиданное в предстоящий великий акт, другие подмечали забавные стороны, которые всегда можно найти и в величественных зрелищах, и в человеческих страстях и страданиях.
Несмотря на большие толки, вызванные отсутствием в рядах духовенства тринадцати кардиналов, протестовавших против процедуры развода без вмешательства папского престола, прибытие дипломатического корпуса ожидалось с большим нетерпением. Всех интересовало, явится ли посол России князь Куракин. Иностранные миссии, собравшись по особому приглашению в здании австрийского посольства, вошли все вместе в установленном порядке. Князь Куракин появился среди своих коллег более великолепный, чем обыкновенно, сияя орденами, покрытый золотом и драгоценностями, неся на себе два миллиона драгоценных камней, но бледный и похудевший, едва держась на ногах, достойный жалости и смеха. Он рассказывал о своих страданиях и выражал свой восторг в такой преувеличенной форме, что для всех было ясно, как неловко он себя чувствует.
Ни за что на свете, говорил он, не согласился бы он отсутствовать на таком прекрасном торжестве. Его государь никогда не простил бы ему, если бы он заболел в такой день. Уже это одно заставило его собрать последние силы, превозмочь жестокие боли и приказать донести себя до капеллы. Он в продолжение долгого времени упорно подчеркивал все эти мелочи, желая, чтобы все знали о его героизме и оценили причины, побудившие его к этому. Из своего присутствия он желал создать целое событие, и думая таким путем опровергнуть распространившийся слух, что в России недовольны этим браком, он, наоборот, еще больше подтвердил этот слух и придал ему еще большее значение.[426]
Его натянутый и неискренний тон выделялся еще более рядом с поразительной простотой и полной достоинства непринужденностью, с какими Меттерних принимал поздравления и знаки почтения. Тот весь сиял, рассыпался в любезностях, ухитрялся всегда быть на виду и играть первую роль. Он очень скоро дал яркое доказательство своего искусства, Так как все перипетии церемонии должны были следовать друг за другом без перерыва и, следовательно, получившие приглашение должны были оставаться во дворце в продолжение всего дня, то граф Рено-де-Сен-Жан-д’Анжели приказал приготовить изысканный завтрак в одной из зал, отведенных для занятий государственного совета, где он председательствовал на секциях министерства внутренних дел. Такое любезное внимание относилось, главным образом, к дипломатическому корпусу. Австрийцы первые воспользовались им. Во время завтрака на Меттерниха нашло внезапное вдохновение. Этот вельможа не пренебрегал при случае публичными манифестациями и, когда считал это нужным, умел говорить с толпой. Он взял бокал, подошел к открытому окну, выходившему в переполненные народом проходы между зданиями дворца, и, показываясь перед собравшейся любопытной и гуляющей толпой, с чувством воскликнул, поднимая бокал: “За Римского Короля”.[427]
Впечатление получилось поразительное. Всем было известно, что первенец императора должен был носить титул Римского Короля, а, с другой стороны, не было секретом, что даже после Аустерлица австрийский дом не переставал требовать вернуть ему корону римлян, как простой знак достоинства, охраняемого им с ревнивой заботливостью. Благодаря такому упреждающему события признанию похищенного у него титула, австрийский дом как бы узаконил захват; он отрекался в пользу молодой империи от своих самых высоких привилегий и устанавливал их за нею. Это проявление необычайной уступчивости, указывавшее на преданность и поклонение Австрии императору французов, прогремело на всю Европу. В особенности этим были испуганы и возмущены русские. Они увидели в этом лишнее доказательство того, что Австрия беззаветно отдалась Франции. Один из русских в письме из Вены говорил о Меттернихе: “Министр, который; устроив брак, мог воскликнуть: “Монархия спасена!”; который за завтраком у Рено-де-Сен-Жан-д'Анжели, в день бракосочетания императрицы Maрта-Луизы в Париже, мог, не будучи на то вызван, пить за здоровье будущего римского короля (вопреки священной для каждого австрийца памяти о титуле римского короля), этот министр – говорю я – чтобы быть последовательным, неизбежно должен стараться вовлечь своего государя в союз с французским правительством”.[428]