Так, номер пять. «Байкал», который полицейские нашли у меня в квартире. И паспорт. И билет в Испанию на мое имя. А, и тридцать штук. Простите, я пытаюсь разобрать, что написал вчера вечером. Да, и еще следы продуктов выстрела у меня на одежде. Так, ага, извините. Номер пять. К этому тоже придется вернуться позже. Простите, я немного нервничаю.
Значит, так, улика номер шесть. Как говорят полицейские, пулю, которая убила пацана, скорее всего, выпустили из моего пистолета. Блин. Об этом тоже пока нет смысла рассказывать. Да и про номер семь – кровь мертвого пацана у меня под ногтями. И про номер восемь – волосы у него в машине.
Ну нет. Давайте без этого, ладно? Без этих вот взглядов в потолок. Я понимаю, как все выглядит со стороны. Понимаю, как это звучит. Тут много всего, но я могу объяснить. Но я просто реально не могу прямо сейчас, потому что вы пока не поймете.
Дайте мне секунду. Я немного потерял мысль.
Отложу на секунду свои записи.
Знаете что, я отчасти думал, что если произнесу свою речь сам, то вы хотя бы немного почувствуете, каково это – быть мной. Что, если ее произнесет мой адвокат, вы, наверно, подумаете: «Ага, можешь заливать сколько хочешь, все равно этот говнюк – убийца». И я, честно говоря, думал, что, если расскажу свою историю сам, вы поймете, какая у меня жизнь. Но объяснять улики вот так, во всеуслышание, реально трудно. Я вроде как знаю, что хочу до вас донести, но не могу это высказать. И что еще хуже – мой адвокат толкнул бы речь что надо. Вы же видели, как он выступает. В этом он мастер, признайте. Ясно, почему адвокатов еще называют сказочниками. Потому что они говорят, как пишут. Но он не сказал бы того, что нужно сказать мне, что нужно услышать вам, а я не могу понять, как это сказать.
Но, может, и нет разницы, потому что как ни расскажи, никто все равно не поймет, что значит быть тобой. О чем ты думаешь, когда просыпаешься. Почему первое, о чем ты думаешь, – это, например, какое-то случайное воспоминание об отце. И как из-за этой случайной мысли ты поступаешь так, а не иначе. Это не объяснить. Но в этих детальках и есть ответ.
Номер пять, номер шесть – эти улики нельзя просто объяснить, пробежавшись по ним по порядку. Вам придется реально заглянуть ко мне под капот и посмотреть, как работают цилиндры. Вам придется сделать то, чего никто не сделал для того мужика с молотком из Южной Африки. Залезть ко мне в голову. Увидеть то, что видел я. Услышать то, что я слышал. Потому что иначе вы не сможете по-настоящему понять то, что я пытаюсь сказать. Это как если бы вы слушали дело об аварии, в которой кто-то погиб. Все, что вы могли бы сделать, – это сказать, что человек погиб из-за машины. Вы не знаете, наехали ли на него специально. Или, может, кончилась тормозная жидкость. Или лопнуло колесо. Вы видите только финал. На это обвинитель и рассчитывает. Он не хочет, чтобы вы разбирались в причинах, потому что тогда все развалится, ведь так? А меня, наоборот, как раз причины и волнуют. Когда я ковыряюсь в двигателе, который не заводится, как я узнаю, смогу ли его починить, если не пойму причину?
Примерно так можно ответить на вопрос, почему у меня в квартире был «Байкал». Типичное бандитское оружие, как говорит обвинитель. Я вам честно скажу. Пистолет мой. Я пошел и купил его, но не для того, что вы думаете. Я его купил не за тем, чтобы пацанов стрелять. Я его купил, чтобы защитить семью.
Кроме пары друзей у меня есть мама, девушка и младшая сестра. Они – самые важные для меня люди.
Мою сестру зовут Блессинг[2], и это странно, потому что вообще-то она – настоящее проклятие. Да не, я шучу! Она и правда благословение. На каждое мое плохое качество у нее десять хороших. У нас разница всего два года. И только эти два года мы не были вместе. Уже больше двадцати лет она проходит через все, что и я, и помогает мне. Это она сидит рядом с моей мамой. Моя младшая сестра. Это она, если вы заметили, плачет, пока идет весь процесс. Вон она. Если кто-то обижает меня, то обижает и ее. Она не может по-другому. Так уж она устроена.
Я не хотел, чтобы она была здесь, тем более все время. Но она решает сама за себя, и, что бы я ни говорил, она все равно поступит так, как посчитает нужным. Посмотрите ей в глаза и поймете, что я имею в виду. У нее стальной взгляд. Но там, где вы видите только сталь, я вижу кое-что еще. Я вижу в ней маму. Маму, которая может схватить туфлю и отдубасить тебя, но любить не перестает. Может, каждая мать такая, но уж точно не каждая сестра.
Так что я почти всегда был окружен только женщинами. Я вырос с мамой и Блесс. Отец то появлялся, то пропадал. Это лучшее, что о нем можно сказать. Под кайфом он был норм. Иногда он оставался с нами день, иногда – неделю или около того, но потом всегда уходил. «Я ж перекати-поле, сын. Если буду сидеть на одном месте, со мной точно что-нибудь стрясется».