«Ах, сударь, — воскликнул Эдмонд, — теперь все воспоминания детства обновились предо мною. Верно, вы мастер Леонард?»
«Разумеется, — отвечал ювелир, — я точно Леонард. Но неужели вы меня помните? Это удивительно».
«Как не помнить мне вас! Я, бывало, всегда радовался вашему приходу, потому что вы приносили мне разные лакомства и ласково обращались со мною, но помню также, что присутствие ваше внушало мне какой-то непонятный страх, иногда продолжавшийся и по уходе вашем. Речи отца моего всего более сохранили вас в моей памяти: он часто хвалился вашей дружбою и говорил, что вы не раз помогали ему в затруднительных обстоятельствах. Особенно о глубоких познаниях ваших отзывался он с восторгом и предполагал, что все тайные силы природы в вашем распоряжении, он даже намекал — вы меня извините, — будто вы не иной кто, как Агасфер, Вечный Жид!»
«Почему ж не Крысолов Гамельна, или Старик Везде и Нигде, или Маленький Петр[2], или даже дух! — воскликнул ювелир. — Правда, есть во мне что-то особенное, но не хочу говорить об этом, чтоб не возбудить злоречия. Я точно оказал вашему батюшке некоторые услуги помощию тайных наук и особенно удружил ему вашим гороскопом».
«Это правда, — молвил молодой человек, покрасневши, — однако в гороскопе вашем ничего не было особенно утешительного. Батюшка не раз твердил мне о предсказании, будто я сделаюсь или великим художником, или большим глупцом. По крайней мере, этому пророчеству обязан я за позволение отца моего избрать какое угодно мне состояние. И вы до сей поры уверены, что гороскоп сбудется?»
«О, без всякого сомнения, — отвечал ювелир хладнокровно, — именно теперь вы наготове сделаться решительным глупцом».
«Как, сударь! — вскричал Эдмонд, выходя из себя. — Вы осмеливаетесь говорить мне в глаза такие вещи?..»
«От тебя совершенно зависит, — прервал ювелир, — избежать дурной стороны гороскопа и сделаться великим художником. Твои рисунки обличают живое, пламенное воображение, силу и смелость кисти и много искусства: на таком основании можно построить крепкое здание. Ты должен отказаться от всех этих модных преувеличений и посвятить себя важному роду живописи. Мне очень правится, что ты метишь на древний стиль и величественную простоту старинных немецких живописцев, но и здесь должно избегать подводных камней. Правда, надобно иметь глубокое чувство и сильную душу, чтоб побороть изнеженную оцепенелость новейшего искусства, чтоб постичь дух и стиль старинных художников, вникнуть в таинственный смысл их картин. Только с сей степени прямое вдохновение производит образцы, достойные лучшего времени, изъятые от слепого, увлекающего нас подражания. Напротив, нынче молодые люди, нарисовав несколько картин с уродливыми, изломанными фигурами, с аршинными лицами, в тяжелой, драпированной углами одежде, и вставив все это в неправильную перспективу, воображают, что они пишут на манер старинных живописцев. Эти копиисты, безжизненные, бездарные, походят на крестьян, которые, затвердив в церкви несколько латинских слов, бормочут их, не понимая смысла».
Ювелир долго говорил о теории живописи и дал Эдмонду столь полезные советы, что тот с удивлением спросил, почему он, будучи посвящен в тайны искусства, сам не сделался Живописцем и скрывается во мраке неизвестности, между тем как глубокие познания его могли бы споспешествовать усовершению искусств.
«Я тебе сказал, — ответствовал ювелир ласково, но торжественно, — что продолжительная, даже невероятная опытность удивительным образом изощрила взгляд мой. Что ж касается до моего образа жизни, то нет сомнения, что он везде покажется несколько странным; того непременно требует не только внутреннее сложение мое, но какая-то непонятная сила, властвующая во мне, которая без того возмутила бы спокойствие моей жизни. Беспрестанно в мыслях у меня один человек, кажется, мой предок, с которым я до такой степени слился духовно и телесно, что мне часто приходит странная мысль, будто бы я — он. Говорю не о ком другом, как о швейцарце Леонарде Турнгаузере Турнском, жившем здесь в Берлине около 1582 года, при дворе курфирста Иоанна Георга. Тебе известно, что в то время каждый химик был вместе алхимик, всякий астроном назывался астрологом: Турнгаузер был тем и другим. Впрочем, нет никакого сомнения, что он делал удивительные вещи и недаром слыл искуснейшим врачом. Но за ним был один грех: Турнгаузер любил похвастать сведениями, во все вмешиваться и при малейшем удобном случае являться лично с советами. Вражда и зависть вооружились против него, и в одно время добрые люди донесли курфирсту, что Турнгаузер умеет делать золото; но он решительно заперся, потому ли, что не умел, или, может быть, на то были другие причины, — это мне не известно. Тогда враги Турнгаузера натолковали курфирсту, что ювелир тщеславится познаниями, которых не имеет, занимается колдовством, и вдобавок уверили его, что он втайне жид и с точностию исполняет обряды иудейства; за все это он достоин позорной смерти, подобно жиду Липпольду. Всем известно было, что Турнгаузер искусный ювелир; — враги его начали доказывать, что все его прелестные вещи, равно и несколько отличных сочинений, им изданных, были внушением ада и сатаны; одним словом, зависть, вражда и козни принудили его, во избежание участи жида Липпольда, тайно уйти из Берлина. Враги Турнгаузера распустили ложный слух, будто он перешел на сторону папистов; но в самом деле он поселился в Саксонии и там продолжал заниматься ремеслом ювелира и дальнейшим учением».
2
Заглавные герои чрезвычайно популярных готических романов Христиана-Генриха Шписа о призраках «Der alte Überall und Nirgends» (1792, рус. пер. 1817) и «Das Petermänchen» (1791).