Жена повернулась к нему.
– Я не успокоюсь, – сказала она, и снова, вопреки всем моим сознательным понятиям, я испытал приступ чего-то вроде восхищения ее металлическим луженым голосом. – Считается, что его брат такой умный, господи боже, – сказала она. – В колледж в четырнадцать или вроде того, и все такое прочее. Но если то, как он поступил с этой девочкой, признак ума, тогда я Махатма Ганди! Мне без разницы. Меня просто тошнит!
Как раз в тот момент я почувствовал новый фактор дискомфорта. Кто-то очень внимательно рассматривал левую, более слабую, сторону моего лица. Это была миссис Силсберн. Она чуть вздрогнула, когда я повернулся к ней.
– Могу я спросить, это вы были Бадди Блэком? – сказала она, и нотка почтительности в ее голосе заставила меня подумать, на долю секунду, что сейчас она протянет мне самописку и блокнотик для автографов в марокканском переплете. Эта мимолетная мысль меня обескуражила уже хотя бы потому, что шел сорок второй год, и со времен моей карьеры на радио минуло лет девять-десять. – Почему я спрашиваю, – сказала она, – мой муж слушал все без исключения выпуски этой программы, каждый божий…
– Если хотите знать, – перебила ее матрона, глядя на меня, – я эту программу как раз терпеть не могла. Терпеть не могу слишком умных детей. Если бы у меня был ребенок, который…
Конца предложения мы не расслышали. Говорившую перебил, внезапно и однозначно, самый пронзительный, самый оглушительный, самый грязный ми бемоль, который я только слышал. Все мы в машине, я уверен, буквально подпрыгнули. И мимо нас потянулся отряд барабанщиков и горнистов, состоявший, казалось, из сотни, если не больше, морских скаутов, которым медведь оттоптал уши. И эти ребята наяривали с преступным самозабвением «Звезды и полосы навсегда»[6]. Миссис Силсберн поступила весьма разумно, прижав руки к ушам.
Несколько бесконечно долгих секунд гвалт казался просто запредельным. Только голос матроны мог бы заглушить его, но только в сослагательном наклонении. Когда же она подала голос, можно было подумать, что она обращается к нам, крича на пределе сил, с огромного расстояния, возможно, откуда-нибудь с трибун стадиона «Янки».
– Не могу выносить такого! – сказала она. – Давайте выберемся отсюда и найдем, откуда можно позвонить! Я должна позвонить Мюриел и сказать, что мы задерживаемся! Она будет сходить с ума.
С приближением местного армагеддона мы с миссис Силсберн обернулись вперед, чтобы встретить его лицом к лицу. Затем мы снова обернулись на откидных сиденьях к нашей предводительнице. И возможно, избавительнице.
– Есть «Шраффтс» на Семьдесят девятой улице! – проорала она миссис Силсберн. – Идемте, выпьем содовой, а я позвоню оттуда! Там хотя бы кондиционер!
Миссис Силсберн с готовностью кивнула и произнесла «Да!» одними губами.
– Вы тоже идете! – прокричала мне матрона.
Помню, я выкрикнул ей с небывалой спонтанностью крайне экстравагантное слово: «Прекрасно!» (Мне и сегодня непросто понять, почему матрона включила меня в свою группу покидающих судно. Может быть, дало себя знать естественное пристрастие прирожденного лидера к порядку. Возможно, она поддалась некоему слабому, но настоятельному побуждению укомплектовать свой десантный отряд… Что же касается моего немедленного принятия приглашения, его мне объяснить куда как проще. Предпочитаю думать, что это был, по существу, религиозный порыв. В некоторых дзенских монастырях есть твердое правило, едва ли не единственное обязательное требование: когда один монах говорит другому «Эй!», второй обязан отозваться «Эй!», не думая.)
Затем матрона повернулась и впервые напрямую обратилась к крошечному старичку рядом с собой. К моей безмерной благодарности он все также сидел, уставившись прямо перед собой, словно его личный пейзаж не изменился ни на йоту. Его незажженная явно гаванская сигара была все так же зажата между двумя пальцами. Из-за его очевидного безразличия к ужасающему гвалту, издаваемому маршировавшим корпусом барабанщиков и горнистов, и, возможно, в силу мрачного убеждения, что все старики старше восьмидесяти должны быть либо глухими, как пень, либо туговатыми на ухо, матрона приблизила губы на расстояние дюйма-другого от его левого уха.
– Мы собираемся выйти из машины! – прокричала она ему – почти сквозь него. – Мы собираемся найти место, откуда можно позвонить, и, может, как-нибудь освежиться! Хотите пойти с нами?
Немедленная реакция старичка была совершенно великолепна. Сперва он посмотрел на матрону, затем на всех нас, а затем усмехнулся. Усмешка вышла ослепительной, несмотря на свою беспричинность. Как и на то, что зубы у него – трансцендентно-прекрасные – были, очевидно, вставными. Все с той же чудесной улыбкой он обратил на матрону вопросительный взгляд. Или, скорее, выжидательный, словно, как мне подумалось, он решил, что у матроны или кого-то из нас возникла прекрасная мысль вручить ему корзину для пикника.
6
The Stars and Stripes Forever (