— Кто осмелится тронуть машину с правительственными номерами? Он просто хотел показать нам, что ездит на новой машине, — сказала потом мать.
Пребывание в Европе добавило дяде Амиру уверенности в себе и отполировало его индивидуальность и стиль до блеска. Возможно, на меня повлияла та ирония, с какой мать отзывалась о его новых родственниках, но я начал невольно сопротивляться дядиному обаянию, чего раньше за собой не замечал. А может быть, я просто подрос (мне ведь было уже почти тринадцать). Он даже двигался теперь иначе. Беспокойные, дерганые движения стали более сдержанными. Он все делал неспешно, как человек, сознающий, что на него постоянно устремлены восхищенные и завистливые взгляды. И смеялся он по-другому — экономно, будто демонстрируя, как надо контролировать свой смех. Время от времени прежнее балагурство все-таки прорывалось наружу, и тогда по лицу дяди Амира проскальзывала озорная улыбка, словно он только что отпустил крепкое словцо и просил нас на него не обижаться. Но в какой-то степени он еще оставался моим искусителем. Мне были дороги привезенные им подарки, в том числе трикотажная футболка с большими буквами UCD[23] на спине — я носил ее только с перерывами на стирку, так что она полиняла и вытерлась буквально за месяц-другой. Когда дядя Амир бывал в настроении, он рассказывал о своих путешествиях по Европе, и я с восторгом рассматривал фотографии: вот они с тетей Ашей сидят в брюссельском уличном кафе, вот стоят перед Эйфелевой башней, а вот обнимают каменных львов в мадридском парке, прогуливаются у зоопарка в Риджентс-парке, облокотились на парапет над Темзой… Благодаря дяде Амиру и тете Аше эти красочные городские виды превращались из фантастических телевизионных декораций в реальность.
Свадьбу сыграли с размахом — на нее пришли министры, послы и высокие военные чины с женами, гости щеголяли в костюмах и поглаживали свои драгоценности. Для торжественного приема был разбит шатер в частном саду отставного вице-президента, отца тети Аши. Мать уговорили сесть на подиуме, и она сидела там вместе с важными особами, пока произносились речи, а на меня дядя Амир велел надеть черные брюки и галстук. Потом я бродил по саду, удивляясь его просторам и безмятежности и гадая, сколько понадобилось усилий, чтобы создать из нашего грубого воздуха эту умиротворенную атмосферу. Вскоре после женитьбы на тете Аше дядя Амир получил назначение в бомбейское консульство на три года. Перед отъездом в Индию он подарил мне велосипед, вследствие чего мои сомнения на его счет уступили место виноватой благодарности.
Когда я учился во втором классе средней школы[24], у меня родилась сестра, Мунира. К той поре я стал лучше понимать наше положение. Мать никогда не делилась со мной обстоятельствами своей жизни, так же как и дядя Амир. Посторонние тоже ничего мне не говорили, даже в насмешку, если не считать одного раза, но какие-то кусочки просачивались в поле зрения, и я складывал их вместе. Я стал понимать, что с моим отцом связано нечто постыдное и именно поэтому его уход не нужно обсуждать. Я подчинился этому запрету, потому что тоже чувствовал стыд за мать и отца независимо от причины. Меня окружало молчание, и то, что я не должен задавать вопросы об окутанных тайной событиях прошлого, не казалось мне странным. Я долго не мог связать мелочи в цельную картину, потому что был рассеянным, витающим в облаках ребенком, которого интересовали только книги. Никто не объяснил мне, сколько низости в этом мире, и я смотрел на него как идиот, ничего не понимая.
Я продолжал каждый день навещать отца в Муэмбеладу. Сразу же после школы я брал корзинку с едой и ехал к нему на велосипеде, а потом возвращался домой обедать. Теперь я уже не ждал в магазине, пока отец выйдет, а сразу же отправлялся в его комнатушку, поздоровавшись по дороге с женой Хамиса. Отец почти все время проводил дома. Только по утрам он ходил на рынок, чтобы посидеть за прилавком, хотя торговля у него шла плохо: он не зазывал покупателей и норовил пораньше улизнуть обратно к себе. По субботам я привозил ему чистую одежду и постельное белье и менял постель, пока он ел. Если он разрешал. Иногда он просил меня ничего не трогать, и мне приходилось откладывать смену простыней до завтра или до послезавтра. Мои ежедневные посещения были недолгими: обычно я торопился вернуться, чтобы пообедать самому. Я ставил корзинку с едой на маленький столик, который отец держал в чистоте и за которым он читал, или штопал свои прохудившиеся вещи, или просто сидел, сложив руки на коленях и устремив в окно невидящий взгляд. Потом я забирал корзинку с пустой посудой и спрашивал, все ли в порядке и не надо ли ему чего-нибудь. Потом ждал, не зная, будет ли он говорить со мной, и иногда дожидался этого, а иногда нет. Иногда он отвечал: мне ничего не нужно, альхамдулиллах. Тогда я выходил в магазин, прощался с Хамисом, садился на велосипед и ехал домой. И так каждый день.