Местная администрация перешла под начальство Роберта Вагнера и Йозефа Бюркеля, двух старых приятелей и давних сторонников фюрера. Приказы исходили напрямую от рейхсфюрера Генриха Гиммлера, главы черного легиона СС, и даже от самого Гитлера, ибо оккупанты хотели как можно скорее решить на высшем уровне вопрос о быстром покорении этого региона. Я множество раз слышал разговоры о том, что Виши предал нас, продавшись Гитлеру.
Учебу пришлось прервать. Школьный курс, пройденный мной в школе де Фрер и в лицее, был вполне солидным. Наши родители, как и положено, обсуждали профессиональное будущее каждого из детей между собой, прежде чем поговорить об этом с нами. Речь шла об определении наших желаний и способностей, которые мы хотели усовершенствовать после окончания общего образования.
Что до меня, то я, если война не перевернет уж совершенно все, хотел бы целиком посвятить себя текстильному делу. Мы с родителями навели справки об известной школе в Лилле. Еще во время учебы в лицее я стажировался на нескольких предприятиях. Я любил ремесло ткачей и движение игл ткацкого станка. Работать там было трудно, это требовало внимания и запоминания цветов, потому что ткань быстро покрывалась пылью. Мне хотелось как можно больше узнать обо всех секретах ткачества, и я понимал, что в этом деле всегда нужны специалисты. Попробовал я себя и в настоящем творчестве — с удовольствием сделал множество набросков мужской и женской одежды.
Но шла война, и свои желания приходилось держать при себе. Знаний у меня было не меньше, чем у немецкого старшекурсника, а на вечерних курсах я завершил образование. Эти курсы теперь обязательно проводились только на немецком языке.[7]
Тем не менее я получил С.А.Р. — диплом бухгалтера, декоратора и продавца. У Шваба, на улице Соваж, я нашел торговый лоток, маленькое еврейское предприятие, угодившее под секвестрование оккупационными властями.[8] Без сомнения, предчувствуя большую опасность, этот торговец текстилем арендовал несколько автокаров и вывез все имущество. Так ему удалось переправить самое ценное, что хранилось у него на складе, в район Бельвиль-сюр-Аллье, возле Виши, где у него был собственный летний дом. Позже ему удалось сбежать в Америку, и возвратился он только после Освобождения. А еще позже, когда мой отец был уже при смерти, купил у нас дом на улице Соваж, чтобы расширить свою торговлю.
Улица Соваж, или «улица Дикаря», была торговой артерией, тянувшейся через всю центральную часть Мюлуза. «Дикарем» называлась статуя рыцаря в доспехах, установленная на краю одного из фасадов. На первом этаже этого дома было кафе «Железный парень».
Однажды отец знаком подозвал меня к окну. «Смотри, что за мерзость они творят!» — воскликнул он. Оккупант как раз снимал табличку с названием улицы, висевшую напротив нашего дома. Они имели обыкновение менять название главной улицы каждого завоеванного города, называя их все именем своего фюрера. Улица Соваж превратилась в улицу Адольфа Гитлера... Слух о перемене названия быстро облетел город, и люди, ежедневно проходившие мимо этой таблички, непременно подхохатывали в кулачок. Вот теперь-то наконец стало понятно, кто этот «дикарь». Лондонское радио рассказало о том, как опростоволосились нацисты. Поняв свой промах, они снова поменяли название, и теперь улица Соваж в немецкой интерпретации называлась скромнее: «Вильдеманштрассе».
Начались облавы. Однажды эсэсовцы пришли к нам за одним из подручных, работавших у отца. Мы очень забеспокоились, ведь Альбер Дрейфус был евреем. Пронеслись слухи: всех, кто был арестован в тот день, содержат во дворе полицейской префектуры, их можно увидеть через решетки. Мы побежали туда. Нас ожидало жуткое зрелище. Наш подручный ползал на четвереньках вместе с другими такими же, как он, рвал росшую меж камней траву и поедал ее под ударами эсэсовских сапогов и под плетками надсмотрщиков. Мы стояли по другую сторону решетки, ошеломленные от стыда и бессилия. Оккупанты ясно давали понять, что могут сделать все, что им заблагорассудится. Больше мы никогда не видели Альбера Дрейфуса.
Новая администрация оккупационных войск появилась очень быстро. Начальниками кварталов стали те, кто давно симпатизировал Гитлеру, большинство из них было нам незнакомо. Мы и не подозревали, что вся подпольная сеть была в готовности еще до вторжения. А теперь они не мудрствуя лукаво заняли командные посты.
У меня в классе был приятель, который нередко приходил к нам в дом. Мы познакомились в школе де Фрер. Часто спорили о правилах французского правописания. Он был сыном немца, хозяина большого часового магазина в центре города. За несколько дней до прихода оккупантов он, в униформе гитлерюгенда, прогитлеровской молодежной организации, с нашитой на нарукавнике свастикой, позвонил в дверь дома моих родителей и принялся расхваливать эту организацию и уговаривать меня присоединиться к ним. Он меня запугивал. Я не захотел слушать его, и он ушел. Много позже я думал, что он мог быть среди тех, кто донес на меня.
Утвердив на оккупированных зонах административную власть, немцы получили доступ к полицейским картотекам. Захват всей территории обязывал власти подготовить и передать в полное распоряжение победителей все документы, накопившиеся на момент передачи полномочий. И тут встал вопрос о совершенно нелегальном существовании картотеки гомосексуалов.[9] Согласно кодексу Наполеона, за однополый секс не подвергали наказаниям еще с 1792 года — вот как давно погасили костер, предназначенный для казни. Виши издал свой антигомосексуальный закон только в 1942-ом.
Я еще не знал о страшных чистках среди немецких гомосексуалов, которые нацисты проводили начиная с 1933 года.[10] В Эльзасе поговаривали просто об их высылке ближе к границе, в свободную зону — в Лион или Бург-ан-Бресс. Вспоминаю одного друга, парикмахера из Мюлуза, чей скоропалительный отъезд был уж слишком похож на принудительное выселение. Нежелательные элементы должны были уехать в самый короткий срок, имея право взять с собой не более тридцати килограммов багажа. От излишнего усердия или от явного недоброжелательства французские власти положили это досье в общую папку — не знаю.[11]
Следить за гомосексуалами было столь давней традицией полиции, что, если уж говорить правду, никто и не ожидал, что это когда-нибудь прекратится. А уж теперь внезапность вторжения и последовавшее за этим общее смятение еще удвоили жестокость, особенно с таким документом на руках, который, как и в Германии, долгие годы служил поводом и для легкого шантажа, и для арестов и организации облав, и для получения дополнительной информации посредством пыток и бессудного заключения в тюрьму.
Мне и в голову не приходило, что за интриги плелись в недрах гестапо. Я продолжал ходить на вечерние курсы, встречался с другом Жо и иногда навещал все ту же маленькую компанию на площади Стейнбах. Но с появлением оккупационных патрулей, имевших право стрелять в любую движущуюся тень после комендантского часа, мои ночные вылазки стали реже. Иногда на городских улицах мы сталкивались с другими группками людей, такими же неприметными. Это были отряды, имевшие своих тайных наблюдателей, с помощью которых они срывали приказы немецкого командования, заменяя их патриотическими призывами к сопротивлению. Мы охотно присоединялись к ним. В те мюлузские ночи еще существовали дружба, взаимовыручка и любовь к отечеству.
Я снова стал приходить на свидания в музыкальное кафе.[12] Наши добрые буржуа гомосексуальной ориентации просили нас, самых юных, не удостаивая даже малейшими объяснениями, сослужить им службу, то есть отправить письмецо такому-то или такому-то. По их поручениям мы относили эти таинственные послания на вокзал, где из-за молодости не вызывали у часовых никаких подозрений. Мы исполняли все их просьбы, даже не догадываясь о том, как это опасно. А ведь в таких обстоятельствах любой из нас, молодых, не имевших никакой связи с отрядами Сопротивления и не осознававших, чем они рискуют, вполне мог быть арестован, подвергнут пыткам, а потом отправлен в лагерь, став жертвой без всякого понимания причин.
7
«В трех департаментах Эльзаса и Лотарингии партийная канцелярия приказала с 6 августа 1940 года упразднить названия местностей, улиц, таблички на памятниках, афиши и вывески на французском языке. Французский язык в школе был запрещен». (Rita Thalmann, p. 55.)
8
«Единственным способом заставить французов понять выселение евреев было дать им самим право применять этот закон». (Rita Thalmann, p. 146.)
9
Эльзасцу Камилю Эрреману было двадцать восемь лет, когда он был арестован, допрошен и затем в декабре 1940-го выслан в «свободную зону»: «Я с 1933 года знал, что немецких гомосексуалов депор-тировали: эльзасские друзья услышали об этом в Германии от других друзей-гомосексуалистов, живших в страхе, что на них донесут. [...] Меня арестовали потому, что моя фамилия фигурировала в досье французской полиции после с пристрастием проведенного суда, на котором от всех участников потребовали назвать известные им имена. Нашлись идиоты, которые принесли записные книжки с подробными адресами и многое выболтали. Так с 1933 по 1937 год были выданы сотни людей. Суда так и не было. А что касается комиссара в Кольмаре, составлявшего эти списки, он оставался на посту вплоть до конца войны». (Отрывки из:
10
Ненависть нацистов к гомосексуалам носила вполне расовый характер: «Гомосексуальность была преступлением, но не с точки зрения морали или религии, а с точки зрения расы». (Olga Wormser-Migot,
11
За несколько дней до кончины знаменитый эльзасец—участник Сопротивления Эме Шпиц, арестованный гестапо во время выполнения своего 31-го задания в Дижоне, связной сети Клебер Уранус между свободной и оккупированной зонами, и приговоренный немецким военным трибуналом к казни, оставил ассоциации гомосексуалов «Давид и Ионафан» следующее неопубликованное свидетельство: «Главной задачей гестапо в Эльзасе была охота на гомосексуалов. Их работу облегчила французская полиция, передавшая им досье на эльзасских гомосексуалов. Большую часть из них арестовали и отправили в лагерь Ширмека. К счастью, меня в их списках не было». (Свидетельство, появившееся в № 30 журнала этой ассоциации в декабре 1980-го.)
12
«Нам не были известны какие-либо группы или движения гомосексуалов в Эльзасе, но мы формировали дружеские товарищества в Страсбурге. Чтобы уйти от слежки, мы каждую среду встречались вечером в ресторане. [...] В утренние часы мы ехали на машине в кафе на окраине, которым владел один из наших людей. Пароль был: «Доктора из Селестата». Мы могли снять там комнату и до следующего утра делали все, что нам надо». (Свидетельство Эме Шпица, там же.)