— Я рад нашей встрече, — произнес Льобет. — Всегда приятно встретить старых знакомых.
— И вот вы встретили меня здесь, среди калек, от которых не требуется ничего другого, кроме как смотреть за безобидными заключенными и совершать обходы. Знай я об этом наперед — возможно, тоже пошел бы в священники: уж лучше разливать суп беднякам, чем караулить этих доходяг и терпеть ведьму-жену и троих спиногрызов.
— Возможно, у вас просто не было призвания для служения церкви.
— Даже без призвания быть священником много лучше, чем стражником в этом поганом месте.
Эудальд предпочел остановить поток словоизлияний старого солдата, заметив, что лучше продолжить разговор внутри.
— Мне приятно с вами поговорить, но мы пришли просить вас об услуге, и у нас не так много времени, — напомнил он.
— Хорошо, один из моих людей проводит вас до камеры. И знайте, что в любое время, когда на часах стоит Жауме Форнольс, вы сможете его навестить.
— В какие дни и часы вы стоите на карауле? — спросил Эудальд.
— Я бываю здесь каждый день, с первой до третьей мессы.
— Мы это учтём, чтобы не просить разрешения каждый раз. А сейчас, если вы будете так добры...
Стоявший у входа стражник провёл их по нескольким коридорам, прежде чем они оказались у дверей камеры, где томился Барух. При виде представшей их взору картины у обоих защемило сердце. Сквозь решетчатую дверь камеры они увидели менялу. Если бы не железная решетка, его комната могла бы показаться скорее номером плохого постоялого двора, чем тюремной камерой. Из мебели в ней был стол и два шатких стула, а также старая скамья у стены, очевидно, служившая узнику ложем.
На этой скамье и сидел погруженный в раздумья Бенвенист, рассеянно глядя, как в бледных лучах восходящего солнца, проникающих в камеру сквозь маленькое окошко, танцуют мириады крошечных пылинок. За эти дни меняла, казалось, совсем высох и стал ещё меньше ростом. Заметив за решетчатой дверью какое-то движение, Барух поднял голову, и его водянистые глаза засветились облегчением и благодарностью. Он медленно поднялся на ноги и направился к двери, как всегда, внимательный и дружелюбный.
Стражник поднял решётку, и мужчины бросились друг к другу в объятия.
— Мне велено оставить вас наедине. Когда соберётесь уходить, постучите по решётке, и я вас выпущу.
С этими словами тюремщик направился в дальний конец коридора.
Оставшись наедине, Марти и Эудальд сели на стулья, а Барух остался на своём ложе.
Каноник первый нарушил тягостное молчание, невольно повисшее между тремя друзьями.
— Барух, друг мой, какое несчастье! -
— И какая чудовищная несправедливость! — подхватил Марти.
— Пути Яхве неисповедимы и непостижимы для смертных, — ответил Барух. — Каждому из нас при рождении уготована своя судьба, которую мы должны принять всем сердцем.
— Но любая смерть, приходящая не по воле Господа, а от рук человеческих, является нарушением Его воли и уже поэтому преступна.
— Простите меня, Эудальд, но когда смерть посещает нас в преклонные годы, она благословенна. Моя же послужит тому, чтобы смягчить гнев сильных мира сего и отвести от моей общины худшие несчастья.
— Полагаю, вы даже знаете, как именно.
— Протокол составлен со всей тщательностью, — ответил Барух. — Судья лично явился ко мне в эту камеру вместе с двумя свидетелями, чтобы ознакомить меня с ним. Они были внимательны и любезны; меня должны повесить таким образом, чтобы никто из нашей общины не увидел, и я этому рад. Казнь назначена на субботу, а никто не имеет права осквернить субботний день даже по такой причине, как чья-то смерть, которая, кстати, каждый день кого-нибудь настигает.
При виде такого умиротворенного смирения своего друга, Марти прямо-таки взорвался.
— Просто не понимаю, как вы можете быть так спокойны, когда вершится ужасная несправедливость!
— А что мы можем сделать? Все уже предрешено, никто не может ничего изменить. Все мы когда-нибудь умрем. Что ж, моя смерть наступит несколько раньше, только и всего.
— Вот уже сколько веков покорность судьбе и губит ваш народ! — воскликнул Марти. — Каждый год за пасхальным седером [36], вы поздравляете друг друга словами: «Следующий год — в Иерусалиме «, однако при безграничном смирении, с которым вы принимаете любую несправедливость, вы никогда не сможете туда вернуться.
— Марти, — вмешался Эудальд. — Мы пришли сюда для того, чтобы утешить нашего друга, а не для того, чтобы расстраивать его ещё больше.
— Простите, Барух, — сказал Марти. — Бессилие и гнев заставили меня произнести эти слова. Мы ведь действительно пришли, чтобы поддержать вас, и собирались сказать совсем другое.
— Оставьте в стороне гнев, и лучше выслушайте мою последнюю волю: у нас не так много времени, — попросил Барух.
Эудальд и Марти пообещали в точности исполнить все указания Бенвениста.
— Я покидаю этот мир, но те, кого я люблю больше всего на свете, остаются в нем. Мое имущество будет конфисковано, а семье предстоит покинуть город в течение месяца. У них больше не будет ни Барселоны, ни нашего дома, который они так любили, ни даже крыши над головой. Больше всего меня тревожит судьба Ривки и Руфи; две дочери уже вышли замуж и теперь принадлежат к семьям мужей. Теперь, Марти, что касается вас. Зная свою младшенькую, я не сомневаюсь, что она откажется уезжать вместе с матерью, чтобы не разлучаться с вами...
— Барух, я сделаю всё, что в моих силах...
— Позвольте мне закончить, — Марти, — мягко остановил его Барух. — У меня было достаточно времени для размышлений. Кстати, я часто вспоминал наши споры, Эудальд, которые мы с вами вели в те благословенные летние вечера, — на этих словах старик тяжело вздохнул. — Марти, я знаю, что Руфь любит вас с детства. Мы с ней никогда это не обсуждали, но отец умеет читать сердце дочери, как открытую книгу. Поначалу я думал, что это всего лишь детское увлечение, но сейчас она уже взрослая, а любит вас по-прежнему. Вы оказались настолько добры, что согласились принять ее под свой кров и тем самым спасли меня от бесчестья, которое неминуемо пало бы на мой дом, сделав замужество Башевы весьма проблематичным, если не вовсе невозможным. Однако теперь я считаю, что не должен был принимать ваше предложение. Я бы и тогда ни за что не согласился, если бы не ваша клятва; тем не менее, я всегда понимал, что со временем ситуация ещё больше осложнится. Однако сейчас обстоятельства таковы, что выбора нет; вы должны заставить Руфь последовать за матерью, не слушая никаких увёрток и отговорок. Тогда я смогу покинуть этот мир со спокойной душой. Вы — единственный, кого она послушает.
Эудальд и Марти озабоченно переглянулись, что не укрылось от внимания менялы.
— Что ещё случилось? — обеспокоенно спросил он. — Что вы от меня скрываете?
Голос Марти прозвучал печально и безнадёжно.
— Вы просите меня о невозможном.
— Почему?
— Я как раз собирался вам об этом сказать. Дело в том, что ни ваш сват, ни муж Эстер не желают видеть Руфь в Бесалу. Они считают, что это было бы крайне нежелательно для всех, в том числе и для вашей супруги.
Барух Бенвенист вытер вспотевшую лысину подолом измятой рубахи и надолго погрузился в молчание.
— Не отчаивайтесь, — попытался утешить его Марти. — Я не оставлю вас в последний час наедине с таким горем.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил каноник, пока меняла вновь вытирал платком вспотевшую лысину.
— Под моей опекой Руфь будет даже в большей безопасности, чем в вашем доме в самые счастливые времена, — заверил Марти.
— Но я не могу пойти на такой риск.
— Я весьма сожалею, мой добрый друг, но не в вашей власти повлиять на мое решение.
— Вы подвергаете себя большой опасности, Марти, — поддержал друга Льобет.
— Я не раз подвергал себя гораздо большей опасности ради людей, которых едва знал, — напомнил Марти.
При этих словах ему невольно вспомнился Хасан аль-Малик, барахтающийся в воде возле порта Фамагуста.
36
Во время пасхального ужина иудеи опустошают четыре кубка с вином, которые олицетворяют клятву, данную Богом народу Израиля, каждый означает один из четырёх глаголов в первом лице: освобожу, спасу, выкуплю, призову.