А среди фотографий еще одно письмо.
«Я в городе. Встретимся на старом месте. 19.00».
Все мне было в этих письмах понятно. За исключением первого. Я письма в свою сумку сложила, сама пошла тихонько в ванную и Димку набрала.
«Слушаю», — он сразу трубку взял.
«Димка! Помоги. Здесь у Фаининого племенника задание по белорусскому языку».
«Ну давай, — неохотно сказал Димка. — Только быстро».
«Вот что такое: юрлівы?»
«Ну, это... по-русски «похотливый»».
«Похотливый... — сказала я, делая вид, что записываю. — А вот еще: цнатліўка?»
«Это по-русски «девственница», — буркнул Димка. — Мама, а ты уверена, что... Ты где вообще? Звук такой, будто ты в туалете».
«Спасибо, сыночек», — сказала я и поскорее закончила разговор, потому что услышала, как моя вдова просыпается.
«Ох... Вы еще здесь? — она вышла из кухни, держась за голову. — А я сразу проснулась, испугалась…»
«Чего ты испугалась, хорошая моя?»
«Да так, знаете. Мало ли что».
А сама по сторонам оглядывается, ищет, что я украла. Не верит мне. Так вот всегда — вроде и подружились, а подозрение только и ждет, чтобы дружбу испортить. Такие мы люди.
«Как же я тебя в таком состоянии брошу, — сказала я. — Вдруг плохо станет. Я подождать решила, пока проснешься».
Она по комнатам походила, вздохнула вроде бы с облегчением. Вроде бы. Потому что кто знает, что у человека на уме. Чужая душа — потемки, как у нас говорят.
Глава девятая
Вышла я на улицу, за угол повернула и на скамейку присела. Достала те письма гадкие и стала их рассматривать. Крутила в руках, перечитывала, наизусть выучила. Даже понюхала. Смешно, наверное, смотрелось — сидит тетка на скамейке и бумажки нюхает.
Тут главное было брезгливость свою преодолеть. Но с этим у меня никогда проблем не было. Если надо, я могу в себе силы найти. Даже для такого вот странного занятия. И вот тогда я уловила какой-то особый запах. Нет, не краски. Вам, наверно, тоже эта краска до сих пор в нос бьет. Нет! Эти письма... Ну, хорошо, не письма, а записки — так вот, они чем-то знакомым пахли.
Все на свете свою ауру имеет. У кого-то аура краской пахнет, а у кого-то вот: духами.
Смотрела я, смотрела, думала, нюхала, гадала.
И тут опять такое ощущение, что кто-то на меня со спины уставился.
«Знаю я, кто ты».
Сама не понимаю, зачем я это прошептала. Может для того, чтобы не боятся, а может на какое-то мгновение поверила, что кто-то за мной следит. И поняла интуитивно, что поддаваться этому кому-то нельзя ни в коем случае. Если уж ввязалась я в такое странное дело, надо его до конца довести. Во что бы то ни стало. Так уж я воспитана — как советский человек. И стыдиться здесь нечего, я считаю.
«Знаю я, кто ты. Ты — август».
Странное время, болезненное какое-то. Умирающее лето. И воздуха не хватает, и солнце такое, будто костер потух.
Тут вспомнилось мне кое-что.
Сложила я письма и в троллейбус. Стемнело уже. Тревожно стало на сердце. И пока я до «Беларуси»[18] ехала, все думала: может хотя бы Толе обо всем этом рассказать. Но он ведь такой: снова скажет, что мне больше всех надо.
Неужели и правда мне больше всех надо?
Я же просто за правду, за справедливость.
Когда дома все спать улеглись, я снова компьютер включила. И, конечно, того Яна Вусціша сразу нашла. Стала на его сайте все внимательно изучать. Толя меня с кровати сначала звал, звал, но потом заснул, наконец, и я могла спокойно хоть до утра сидеть. Толя храпит, я картинки рассматриваю и в то, что написано, тоже внимательно вчитываюсь.
Вот тогда я и наткнулась на одну картину с выставки.
«Я приду за тобой в жніўні». Так она называлась. Что такое жнівень[19], нам, контролерам, объяснят не надо. Август это.
Картины, конечно, никакой не было. Были две скульптуры, или как они там правильно называются в данном конкретном случае. Если просто посмотреть: двое мужчин куда-то вместе уходят. По дороге. И над ними луна. Один другого за плечи обнял. Ласково так, по-дружески. Как старый знакомый или родственник. Но если присмотреться… Тогда видно, что это один другому нож в спину всадил, и тот второй уже на землю оседать начинает.
Страшное произведение. Но я все смотрела и смотрела, как завороженная. Не могла просто взгляд отвести. И, хоть стыдно было признаться, чувствовала к этому Яну Вусцішу какое-то уважение. Был в нем какой-то талант. Это же надо так уметь, чтобы и некрасивое так показать, что даже я, человек от искусства далекий, сидела как загипнотизированная. Не хотела я, но призналась сама себе: есть в этом, извините, ублюдке какой-то талант. Только нормальные люди свои таланты на добрые дела пускают, на общественные, так сказать, нужды, а плохие или травмированные — марнуют[20], как Димка выражается. Тратят, хотя могли бы обществу пользу принести и Республику нашу прославить.