Я пребываю в Ницце. Не жарко, но солнце и синее небо, а всюду льют дожди. По мере сил развлекаюсь, и все думаю, когда бес из ребра у меня выскочит. Пора бы, как будто!
От Рейзини получил сейчас очень милое письмецо. Но в Ваши края я попаду едва ли.
До свидания, cher ami. A quand?[79] Пишите.
Ваш Г.А.
9
104, Ladybarn Road Manchester 14 19/I-54
Дорогой Владимир Сергеевич
Я поджидал сегодня Вашего ответа насчет «Комментариев»[80], но не получил еще. А между прочим, «Ком<ментарии>» почти написаны, я засел за них в последние три дня и все, что думал, записал, теперь только «отстукать» надо и кое-что добавить. Пошлю, значит, не к 1-му, а дней на 5–6 раньше[81]. Они вышли длинные, но одно за другое внутренне (не внешне) держится, и выбрасывать ничего нельзя бы.
Теперь о мыслях. Я очень люблю Ваши письма, и это отчасти моя «отрада», т. к. с Вами, одним из немногих, можно вести разговор, и сквозь Ваш усталый тон я всегда чувствую больше какой-то бодрости (не совсем то слово), чем у присяжных добрячков. Спасибо за письма. Но при моей задержке с ответами Вы, вероятно, забыли, о чем писали. Ну, ничего. Писали Вы о статье моей «неужели кончилось?»[82] Я сам знаю, что кончилось, «неужели» было только риторическим. А отчасти это даже мне приятно, по самолюбию: «мы» были не такие, как нео-чумазые, и когда-нибудь «нас» вспомнят добрым словом. Все это спорно, туманно, грустно, и все упирается в единственный человеческий вопрос: есть ли что-нибудь за? Если есть, мы были правы. Если нет, и нет надежды пробить стену, если дыра и идиотская игра бессмысленных «космических сил», то не прав никто, и уж скорей они. Вот я был в Ницце на Рождество, и беседовал с Алдановым. Он — много лучше, умнее, глубже, чем о нем говорят (и, пожалуй, кажется по его романам). Он уверен совершенно, что дыра, стена и бессмыслица. На меня его уверенность, со стоически-благородным оттенком, произвела впечатление. Я все-таки думаю и надеюсь, даже чувствую, что ему предстоят на том свете сюрпризы.
Bon, довольно философии.
Вы спрашиваете о моей встрече с Карповичем. Было это полтора года назад, летом, в той же Ницце. Сначала встретились в кафе, с тем же Алдановым. Карпович при мне приглашал в «Нов<ый> ж<урнал>» Сабанеева[83] (музык<ального> критика), не сказав мне насчет журнала ни слова. Но был он крайне любезен, и как-то сам мялся от происходящей неловкости, а уж Алданов весь стул под собой изъерзал. Потом мы обедали с Карповичем у Алдановых. Мило, любезно, умно, культурно, все, что хотите: вышли вместе, а я с чего-то сказал, что мне «в другую сторону» — и с ним распрощался. Вот все. Больше я его не видел. Он мне скорей понравился, и есть в нем что-то естественно-скромное, чего могло бы и не быть.
Что «Опыты»? Поддержите дух Гринберга и самолюбие его! Надо чтобы они были, а в Париже насчет этого никто не уверен. Entre nous[84], «Опыты» могут погибнуть от Вейдле[85], совсем неудобочитаемого, особенно в больших дозах. Это утверждает Кантор, и доля правды тут есть. Я советовал Гринбергу пригласить Маклакова[86]. Это все-таки лучше многого, как он ни стар, и разбавит эстетическую настойку «Опытов», очень все-таки чувствуемую. Отчего Вы так скупы сами? Хоть бы советовали Г<ринбергу>, как вести журнал, если сами не пишете: конечно, хорошо, что он упирается от ди-пи и всякого хамства, но налет же-ман-футизма сбавляет этому анти-дипизму цену.
До свидания, дорогой друг. Простите, письмо хотел написать связное, а вышло на редкость бестолковое. Я бы с Вами поговорил с удовольствием не только о Плотине и конце света, но и о всяких житейских развлечениях, к которым все еще ненасытен. И знаете, я думаю, что ничего в этом плохого нет: что бы ни было там, всего здешнего там не будет, и надо же Господу Богу показать, что и здесь нам многое нравилось! Выразил я это глупо, а мысль правильная.
Отчего Вы так устаете на службе? Как вообще живете? Что-то хорошее, слышал я, написали — что и для кого?[87] Je vus aime bien[88], честное слово! Всегда очень рад Вашему письму.
Ваш Г. Адамович
10
104, Ladybarn Road Manchester 14 28/I-54
Дорогой Владимир Сергеевич
Я отправил Гринбергу «Комментарии» дня три-четыре тому назад и очень его просил прислать корректуру[89], с обещанием вернуть ее par retour du courrier[90]. Если Вы его видите, повлияйте на него в этом смысле. Только автор видит некоторые опечатки, а я от них страдаю почти физически. Но это к Вам — не просьба, я Вас и так уже просьбами одолел, а так, «дельце», при случае, если Гринберга Вы видите. Но, кстати, есть и другое дело: он обещал поместить в № 3 стихи Эвальда, т. е. Кантора[91]. Не знаю, известно ли ему, кто это Эвальд. Должно у него быть 6 стихотворений, а то и больше. Мих<аил> Львович, кажется, очень ждет их появления, а я боюсь, что Гринберг их отложит. Конечно, тут нужно бы деликатно разузнать, печатает ли он эти стихи и весь ли цикл. Стихи хорошие, лучше доброй половины тех, которые Иваск набил в свою антологию[92]. Конечно, они бледноваты и сдержанны, но «что-то» в них есть, как есть и в нем самом. По нашей общей к нему симпатии надеюсь, Вы за него заступитесь, в случае если будет надобность.
А еще — два слова о Боратынском, которого Вы неожиданно открыли. Это действительно замечательный поэт, хоть и не очень талантливый (сравнительно с Пушкиным или Тютчевым). Он был бы величайшим у нас мастером, если бы при всем своем мастерстве стирал и пот со своих стихов, от слишком большого труда (что делал Бодлэр, тоже не очень талантливый). Но есть что-то банальное и плоское в его мудрости. Прочтете: как будто очень умно, глубоко, куда же Пушкину! Но в сущности его ум — сплошь из умных «общих мест», без подлинной оригинальности. Конечно, надо сделать расчет на время: м. б., тогда это и было оригинально. Кроме того, он «умничает», показывает ум, что лично я не люблю. Но зато я очень у него люблю что-то, что кажется мне сплошь черно-белыми тонами, без красок, без метафор и всякий роскоши, как в удивительном (для меня!) — «Мой дар убог…». И еще: «Царь небес, успокой…» — с удивительным концом о «строгом рае». А вообще-то конечно, это из лучшего, что у нас было, и Белинскому зачтется, что он назвал его «паркетным шаркуном»[93], или что-то в этом роде. До свидания. «Как живется Вам, как можется?»[94] (это, увы, не Боратынский, а Цветаева).
Крепко жму руку.
Ваш Г. А.
11
104, Ladybarn Road Manchester 14
15/II-54
Cher ami Владимир Сергеевич
Прежде чем продолжить идеологически-философскую полемику о Боратынском, хочу спросить Вас: получил ли Яновский мое письмецо? Я писал ему дней 8-10 назад, но не помню, чтобы письмо опустил в ящик[95]. А письма нет. У меня голова совсем продырявилась, и скоро мне нужна будет нянька.
Насчет Боратынского Вы, конечно, правы (даже чересчур — допуская, что он был «не особенно умный человек»), но и я прав. Мы друг друга просто не поняли, и о разном говорили. Вы правы, что он в чувствах, в словах о чувствах, в анализе их — тонок и оригинален необычайно. Его стихи о любви, даже иногда шутливые, самый тон этих стихов — все это unique, хоть и без тютчевской неотразимой «патетичности» и непосредственности. Но я считал Вас философом, думал, что Вы не на это у него обратили главным образом внимание, а на философию, — т. е. такие стихи, как «Пока человек естества…», «Предрассудок»[96] и т. д. (у меня нет здесь его книги, вспоминаю как могу). Вот это мне и кажется в сущности — des lieux communs[97], несколько претенциозно поданные. В русской литературе вообще мало мысли, кроме Достоевского и еще немногих, — Боратынский выделяется тем, что думает (как в точности сказал о нем Пушкин[98]), но думает он хоть и сосредоточенно, а все-таки без настоящей глубины. Он a priori, принципиально в оппозиции общему мнению, всякому: зная это, легко заранее знать, что он скажет на такую-то тему, вроде как легко найти звезду по математическим данным о небе. Кстати, насчет Пушкина. Вы, по-моему — простите! — тоже преувеличиваете: «колоссальный ум» и т. д. Удивительный в своей точности ум и обаятельный, но в границах, и во всяком случае не испытавший случая проверить себя, не бывший на тех экзаменах, которые держали другие. выделяется тем, что думает (как в точности сказал о нем Пушкин98), но думает он хоть и сосредоточенно, а все-таки без настоящей глубины. Он a priori, принципиально в оппозиции общему мнению, всякому: зная это, легко заранее знать, что он скажет на такую-то тему, вроде как легко найти звезду по математическим данным о небе. Кстати, насчет Пушкина. Вы, по-моему — простите! — тоже преувеличиваете: «колоссальный ум» и т. д. Удивительный в своей точности ум и обаятельный, но в границах, и во всяком случае не испытавший случая проверить себя, не бывший на тех экзаменах, которые держали другие. Боратынский, м. б., завидовал Пушкину, как Сальери, но и смотрел на него чуть-чуть свысока («Глас, общий глас…»[99] — в большом стихотворении, не помню названия: это будто бы о Пушкине, по всем комментариям). Ну, довольно. В общем, конечно, Боратынский> — душка, чудо и прелесть, и если бы все наши «молодые» поэты сообща написали бы одно его стихотворение, это стоило бы всей антологии Иваска. До свидания, cher ami.
80
Речь об очередной порции «Комментариев», предназначавшейся для нового номера «Опытов», который вышел в свет через три месяца (Адамович Г. Комментарии // Опыты. 1954. № 3. С. 94–114).
81
Редактору «Опытов» Р.Н. Гринбергу Адамович писал 1 января 1954 г.: «Приехал на праздники в Ниццу и хотел отсюда послать Вам “Комментарии”. Но здесь нет переписчицы — и поэтому откладываю присылку до возвращения в Париж и в Англию. Простите за неаккуратность. Надеюсь, что Вас не очень подвожу. Рукопись будет у Вас между 15–20 января au plus tard <самое позднее (фр.)>» («Поговорить с Вами долго и длинно и даже посплетничать…»: Переписка Г.В. Адамовича с Р.Н. Гринбергом (1953–1967) // «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-х гг. в переписке русских литераторов- эмигрантов. С. 386–387). 24 января 1954 г. Адамович сообщил Р.Н. Гринбергу, что «Комментарии» высланы (Там же. С. 387).
82
В статье под названием «Неужели это кончилось?» (Новое русское слово. 1953. 22 ноября. № 15184. С. 8) Адамович высказывал мнение, что русская молодежь теряет интерес к «чаяниям бесконечности».
83
Сабанеев Леонид Леонидович (1881–1968) — музыковед, композитор, с 1926 г. в эмиграции во Франции, преподаватель Русской консерватории имени С.В. Рахманинова, сотрудник «Современных записок» и «Нового журнала», в послевоенные годы постоянный собеседник Адамовича в периоды отдыха в Ницце.
85
Первый номер «Опытов» открывался большой статьей В.В. Вейдле «Европейская литература» (с. 5-27), во втором была опубликована его столь же большая статья «Об иллюзорности эстетики и о жизненной полноте искусства» (с. 41–62), в третьем — «На смерть Бунина» (с. 80–93). Вейдле и позже, в период редакторства Ю.П. Иваска, часто печатался в «Опытах» (в 4, 7 и 8-м номерах), но уже не с такими объемными и сложными текстами.
86
1 января 1954 г. Адамович писал Гринбергу: «Не думаете ли Вы, что “Опыты” могли бы попросить статьи у Маклакова? А то он пишет для “Возрождения”, которое больше похоже на помойную яму, чем на журнал. Помимо того он с удивлением говорил, что “Опыты” — единственное в эмиграции издание, которое ему не присылают. Его адрес — 5 rue Peguy, Paris 6е» («Поговорить с Вами долго и длинно и даже посплетничать…»: Переписка Г.В. Адамовича с Р.Н. Гринбергом (1953–1967) // «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-х гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов. С. 387).
87
Возможно, речь о готовящейся публикации Варшавского под названием «Отрывок» (Опыты. 1954. № 3. С. 52–69).
89
24 января 1954 г., посылая Гринбергу «Комментарии», Адамович просил: «Если есть возможность, если хотите сделать мне большое одолжение: пришлите корректуру. Верну в тот же день» («Поговорить с Вами долго и длинно и даже посплетничать…»: Переписка Г.В. Адамовича с Р.Н. Гринбергом (1953–1967) // «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-х гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов. С. 387).
91
23 августа 1953 г. Адамович писал Гринбергу: «…посылаю 6 стихотворений К. Эвальда (псевдоним: если хотите, могу его Вам раскрыть, но только Вам). <…> По-моему, в них есть настоящее своеобразие, есть мысль и чувство. Чисто словесные их качества, м. б., и бледноваты (не всегда). Но есть внутренняя жизнь, чего нет в 99 % обычных теперешних стихов» («Поговорить с Вами долго и длинно и даже посплетничать…»: Переписка Г.В. Адамовича с Р.Н. Гринбергом (1953–1967) // «Если чудо вообще возможно за границей…»: Эпоха 1950-х гг. в переписке русских литераторов-эмигрантов. С. 379). Стихи Эвальда-Кантора в «Опытах» напечатаны не были.
93
О «паркетной музе» Баратынского Белинский писал в статье «О стихотворениях г. Баратынского» (Телескоп. 1835. XXVII. № 9. С. 123–137).
94
Адамович неточно цитирует стихотворение М.И. Цветаевой «Попытка ревности» (1924). У Цветаевой: «Как живется Вам — здоровится — / Можется? Поется как?».
95
Среди писем Адамовича B.C. Яновскому, хранящихся в Бахметьевском архиве (BAR. Coll. Yanovsky. Box 1. Folder 1), такого письма нет.
96
Речь о стихотворениях Е.А. Баратынского «Приметы» («Пока человек естества не пытал…») (1839), «Предрассудок! он обломок…» (1841).
98
Имеется в виду известное высказывание А.С. Пушкина из статьи <«Баратынский»> (1830): «Он у нас оригинален — ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко» (Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л., 1949. Т. 11: Критика и публицистика, 1819–1834. С. 185–186).
99
Адамович по памяти приводит цитату из стихотворения Баратынского «Осень» («И вот сентябрь! Замедля свой восход…») (1836–1837). У Баратынского: «Глас, пошлый глас, вещатель общих дум…» В.Я. Брюсов в биографической справке о Баратынском писал: «Поэт, конечно, сознавал величие Пушкина, в письме к нему лично льстиво предлагал ему “возвести русскую поэзию на ту степень между поэзиями всех народов, на которую Петр Великий возвел Россию между державами”, но никогда не упускал случая отметить то, что почитал у Пушкина слабым и несовершенным (см., например, отзывы Баратынского о “Евгении Онегине” и пушкинских сказках в письмах к Киреевскому). Позднейшая критика прямо обвиняла Б<аратынского> в зависти к Пушкину и высказывала предположение, что Сальери Пушкина списан с Баратынского. Есть основание думать, что в стихотворении “Осень” Баратынский имел в виду Пушкина, когда говорил о “буйственно несущемся урагане”, которому все в природе откликается, сравнивая с ним “глас, пошлый глас, вещатель общих дум”, и в противоположность этому “вещателю общих дум” указывал, что “не найдет отзыва тот глагол, что страстное земное перешел”. Известие о смерти Пушкина застало Баратынского в Москве именно в те дни, когда он работал над “Осенью”. Поэт бросил стихотворение, и оно осталось недовершенным» (Новый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. СПб, 1911. Т. 5. Стб. 173–180).