Я ничего не имел против того, чтобы Геринг конфисковал большую часть бесхозных коллекций, найденных мной для его парижских рабочих групп. Он делал это без любви. Жирный хитрый боров собирал произведения искусства, потому что хотел прослыть интеллектуалом. Но меня вывело из себя, когда на коллекции попытался наложить свои скользкие ручонки Гитлер. Этот dummkopf[56] не отличит рококо или барокко от бумажки, которой подтирает свой зад.
Лучшее я, разумеется, придержал для себя. И прокололся. Я считал, что мне все сойдет с рук, и такая самоуверенность стоила жизни моему верному преданному Герхарду. У меня сжимались внутренности при мысли о том, как эти ублюдки явились в мой дом, хлестали мое элитное вино, рассиживались на моей мебели. Лапали, мучили мою жену.
Я спустился в чрево земли, пройдя все тоннели, обыскав каждую пещеру.
«Ты должен найти их, Генрих, — сказал Геринг. — Его творчество — это сердце Blut-und-Boden.[57] Мы не имеем права оставлять эти произведения в грязных руках».
Два года назад я их нашел. Правда, доложить Герингу не удосужился. Когда я увидел картины на малюсеньком чердаке в Париже, то сразу же представил, как замечательно они будут смотреться у меня в библиотеке.
А теперь они могут стоить жизни моей Миле. Я закрыл глаза. Я много лет не был дома, но помнил каждую его деталь. Какая доска скрипит под ногами, как ночной ветерок разносит ароматы с виноградников, мягкую текстуру волос Милы под моими пальцами, низкий лай Герхарда и вес его тела на моих ногах. В тот дом мне уже никогда не вернуться. Теперь я это знал. И виной тому — моя собственная жадность.
В этот раз мне не удалось отыскать картины. Если Оуэн и спрятал их, то так глубоко, что не было никакой гарантии, что я найду обратный путь оттуда. И все-таки пещера смерти меня не напугала. Здесь, в недрах земли, я обрел душевный покой. Теснота напоминала об окопах. Там я написал лучшие из своих портретов. В этой обстановке каждый штрих казался возвышенным и важным, я бы сказал, существенным. Страдания и печаль порождают шедевры.
Однако и я набрел на то, что так расстроило отца Оуэна и его спутницу. Я поморщился от зрелища, сразу сообразив, чьих это рук дело. Некоторые только ждали повода, чтобы дать волю жестокости, чрезмерной и неоправданной. Не всем доступно искусство полутонов и намеков, иные признают лишь грубость и прямолинейную демонстрацию силы. И к этой категории, безусловно, принадлежал Мясник.
Я знал, где его искать.
Покинув пещеры, я обошел все фермы в западной части городка, чтобы набрать еды, заодно простучал стены и чердаки в поисках картин, но не обнаружил ничего интересного. А потом сел на мотоцикл и направился в Лион.
XIV
11 мая 1942 года
Дорогой отец!
После антифашистского митинга в средней школе для мальчиков пятнадцатого округа арестовали пятерых учеников.
Они совсем еще дети. Боюсь, их ждет расстрел.
Собор был погружен в тишину и мрак, лишь от свечей, установленных на алтаре, исходило мерцающее сияние. Уперев локти в колени, я потер затылок.
— Скажи мне, что это неправда.
— Отец, позволь мне объяснить…
— Нечего тут объяснять. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
— Рис, прошу тебя, — вступилась моя мать.
— Ты все знала?
— Да, и знала, что тебе…
— Мне пришлось услышать от Гарета Дрискола, что мой сын — чертов уклонист! — Мой голос перешел в крик. Я отвернулся, растирая лоб и сжимая переносицу.
— Я не хочу быть солдатом.
— Когда идет война, не имеет значения, что ты хочешь или не хочешь. Ты вернешься и…
— Не вернусь.
Я набросился на него. Он подскочил, стул под ним заскрипел. Мы стояли лицо к лицу, и он выдержал мой взгляд, не моргнув.
— Есть способы сражаться, не беря в руки винтовку.
— Наивный дурачок!
— Я не буду участвовать в убийстве людей.
Я ткнул в него пальцем. Оуэн задрожал, но это я отметил как-то отстраненно.
— Не потерплю, чтобы мой сын трусил!
Он вздохнул, побледнел и ссутулился.
— Убирайся! И не смей возвращаться, пока не научишься быть мужчиной! Пока не научишься выполнять свой долг!
— Рис, не надо…
На этот раз Оуэн поднял руку, чтобы остановить бабушкины протесты. Он посмотрел мне в глаза, распрямил плечи и протиснулся мимо меня, удаляясь в свою комнату.
57
Кровь и почва