Мне снился Оуэн.
— Убирайся! Не потерплю, чтобы мой сын трусил!
Детское лицо перекосилось. Он потянулся к моей руке, но я отвернулся и пошел прочь.
— Dadi! — Его голос прозвучал жалобно и испуганно. — Dadi, пожалуйста, подожди меня!
Я оглянулся. Он пытался поспеть за мной, но своими короткими, пусть и крепкими ножками не мог шагать так же широко, как я.
Сын тянул ко мне руки:
— Os gwelwch yn dda, Dadi.[64]
Не обращая на него внимания, я продолжал карабкаться по склону холма. Потемневшее небо зловеще нависло над нашими головами. Внезапно крики прекратились.
Я обернулся, но на склоне никого не было.
— Оуэн?
Горы заволокло туманом, он клубился вокруг моих ног, и тут я услышал плач. Я бросился вниз, путаясь в колючем вереске и спотыкаясь о камни. — Оуэн? Где ты, machgen i? Оуэн!
Ветер уносил призывы прочь.
И наконец прямо возле моего уха прозвучал голос сына:
— Dadi, помоги мне…
Я очнулся настолько внезапно, что не сразу сообразил, где нахожусь. На какое-то мгновение я решил, что ребенок, спящий у меня на груди, — Оуэн. Я прижался к нему и лишь потом понял, что мальчик лепечет что-то по-французски.
Я неуверенно выдохнул и огляделся. Ночь уступала вахту дню, и темнота начинала рассеиваться. Дети, Шарлотта и пудель еще спали. Молодая монахиня вздрагивала и постанывала: что-то беспокоило ее во сне. Но рядом с ней не было аббатисы, которая могла бы успокоить ее.
Я переложил Гуго на солому рядом с Отто. Держась в тени, проверил все загоны в сарае и кузов скорой, но никого не обнаружил. Возвращаясь к сараю, услышал, как кого-то рвет. Я остановился, насторожившись: звуки рвоты вскоре сменились тихим плачем.
Из глубины сарая раздались голоса. Пока я шел через загоны, их тон заставил меня ускорить шаг. Луч фонаря проникал в темные закоулки.
— Рис? Рис!
Шарлотта была в панике, и я перешел на бег. Когда я приблизился, у меня перехватило дух.
Она стояла на коленях рядом со стонущей монахиней. Сестра Анжелика лежала на боку, обхватив живот. Ее лицо исказилось от боли. Вокруг растекалась лужа крови.
Шарлотта держала руку на бедре роженицы. Она посмотрела на меня, и в резком свете фонаря я увидел, как ей страшно.
— Она истекает кровью.
Это я видел и без объяснений.
— Сажай детей в скорую.
Шарлотта бросилась к детям, а я осторожно поднял монахиню на руки. Ей было настолько больно, что она даже не отпрянула от меня.
Появившаяся настоятельница вытирала заплаканные глаза.
— Что случилось? — встревоженно спросила она.
— Нужно немедленно отвезти ее в больницу.
Монахиня закричала, одной рукой схватившись за живот, пальцами другой впившись мне в плечо. Я почувствовал, как рана от пули, полученной в Виши, снова закровоточила.
Настоятельница перекрестилась и стала помогать грузить детей в машину.
— В Клюзе есть больница. Мой племянник работает там врачом.
Я забрался в кузов.
— Садитесь и примите ее, — велел я аббатисе, затем повернулся к Шарлотте: — Гони в Клюз!
Она кивнула и свистом подозвала Отто, который впрыгнул в кузов, прежде чем она закрыла двери. Пудель устроился на свободных носилках, растерянные и напуганные дети сгрудились вокруг него.
Я аккуратно уложил монахиню на носилки и присел рядом. Она и здесь лежала на боку, свернувшись, и стонала. Я положил руку ей на спину и почувствовал, что мышцы у нее свело и они стали твердыми, словно камень.
— Спросите у нее, боль все время острая или усиливается приступами.
Матушка Клеманс повторила вопрос по-французски, и сестра Анжелика, заливаясь слезами, ответила ей.
— Она говорит, сильная боль не отпускает, но еще она чувствует давление, которое возникает и быстро проходит.
Я положил руку на живот сестре Анжелике. Под моей ладонью он то напрягался, то расслаблялся. Потом волнообразные движения участились.
— Она рожает, но схватки слишком быстрые.
— Рожает? Но ей еще рано!
Нас тряхнуло, когда мотор вернулся к жизни, и машина поехала.
— Вы — доктор?
— Нет, — ответил я, закатывая рукава. — Развожу овец.
— Que Dieu nous aide…[65] — прошептала она.