— Оба у нас: он и его жена.
Я постарался скрыть удивление: не подозревал, что парень женат.
— У меня есть должок перед ними.
— Так это личное? Вы просите об одолжении?
Я не мог подкрепить просьбу приказом, поэтому изобразил покорную мину:
— Да.
Клаус почесал подбородок.
— Это создаст определенные неудобства. Мне нужно получить от него кое-какую информацию. — Его слишком увлекали сами пытки, чтобы заботиться о получении ответов от несчастных. Девушка, привязанная к опрокинутому стулу, застонала. — Я слышал, что ваша коллекция живописи не хуже, чем у Геринга.
Слухи соответствовали действительности — во всяком случае, соответствовали раньше, — но я меньше всего хотел ему в этом признаться. А что осталось от моей коллекции теперь, я и сам не представлял.
— У Геринга восхитительное собрание, — сказал я. — Сомневаюсь, что с ним что-то может сравниться.
— Я хочу получить одну из тех картин Дега, что вы вывезли из Парижа. Одну из «Обнаженных». — Он наклонился и провел рукой по телу измученной девушки. Она отдернулась от него. — Нет, две. Я ведь вам двоих отдаю.
— Очень хорошо. Только они у меня дома. Я не смогу доставить вам картины немедленно.
Скорее сожгу полотна Дега, чем отдам ему в лапы.
Гауптштурмфюрер посмотрел мне в глаза:
— Может быть, в следующий раз оказавшись в Германии, я навещу вашу жену и заберу картины. Я слышал, в ваше отсутствие к ней заезжали гости. Еще один не помешает. Верно?
Улыбка у меня получилась натянутой — я с трудом расслабил челюсть.
— О, она — замечательная хозяйка.
Пожалуй, я его придушу. Обхвачу горло и буду смотреть, как его морда становится багровой, глаза наливаются кровью и жизнь уходит сквозь мои пальцы.
— Итак, решено. Подождите, пока я приведу их. И прошу вас, — протянул он мне свинцовую дубинку, — не отказывайте себе ни в чем.
Я принял дубинку, представляя, как размозжу его голову шипованным ядром.
— Вы так любезны, гауптштурмфюрер…
Когда он вышел, я отбросил дубинку и приблизился к девушке. Она заплакала.
— Тихо, мадмуазель.
— S’il vous plait, ne me blessez pas…[75] — Голос у нее надломился.
— Я и не собираюсь. — Я почти шептал, поглаживая ее волосы. Как если бы обращался к собаке. Она плакала, голова ее болталась в неестественном положении: Клаус и его идиоты привязали ее вверх ногами. Пряди касались пола, лежали в луже крови. Позвоночник у нее был сломан. Через рассеченную кожу виднелись обломки белой кости. — Тише, тише. Он больше не причинит тебе вреда.
Она издала содрогающийся вздох, рыдания сотрясали ей грудь:
— Merci,[76] месье.
— На здоровье, моя милая, — сказал я и сломал ей шею.
Звуки выстрелов испугали меня, я замер, проклиная свою глупость. Распахнув дверь, я протиснулся мимо охранников и бросился по тоннелю на крики. Конечно же, он убьет их, прежде чем передать мне.
XVIII
16 ноября 1942 года
Дорогой отец!
Я обрел свой путь борьбы.
Я стараюсь не ради твоей похвалы, но надеюсь, что ты будешь мной гордиться.
— Подготовь детей. Нам пора уходить. — Чтобы не напугать малышей, я старался говорить ровным тоном, хотя и задыхался после пробежки.
Шарлотта посмотрела на меня округлившимися глазами:
— Что произошло?
Я взглянул на сидевших вокруг нее ребятишек. Напряжение и страх, все же прозвучавшие в моем голосе, отразились на их лицах.
— Выйдем на минутку.
Шарлотта отложила шитье и последовала за мной.
— Что-то не так, Рис? — Она отряхнула грязь, налипшую на мою рубашку. — Ты ранен?
— Немцы всего в нескольких километрах отсюда.
Она вскинула голову и заглянула мне в глаза:
— В северной долине?
— Так и есть. Человек тридцать, стоят лагерем на дальнем конце ущелья.
— Они тебя видели?
— Нет. Те, которых видел я сам, — нет. Но на высотах могут быть выставлены часовые.
— То есть, возможно, они знают о нас?
— Да. Держу пари, что они отступают и просто пытаются как-то спрятаться и избежать столкновения с авангардом. Но их слишком много. А с детьми на руках…
— Нет, рисковать мы не вправе. — Наморщив лоб, Шарлотта вглядывалась в северную долину. — Ты собери рюкзаки, а я займусь детьми.
Пока Шарлотта надевала на детей плащики и завязывала им шарфы, они беспокойно жались поближе к Отто. В воздухе еще стояла утренняя прохлада. Ничего, как только мы начнем восхождение, они согреются. Шарлотта сняла свои ботинки-оксфорды и переобулась в сапоги с шерстяными носками, которые привезла из Парижа.