«У Алана Маршалла самое чарующее, покоряющее, возвышающее дух — это спокойный, чуждый самолюбования, глубокий и чистый тон его прозы, — отмечает в литературном портрете австралийского писателя Юрий Нагибин. — Тон умного исследователя, который не боится заглядывать в темные закоулки человеческой психики, в глубины человеческой боли, не боится говорить о скорбном и ущербном в человеке, но так, что читатель испытывает не жалость, не расслабляющее и бессильное сочувствие, а все растущее уважение к безграничной мощи человеческого духа»[8].
Маршалл твердо следует своим эстетическим принципам и в неблагоприятном для реалистической литературы климате, установившемся в австралийской критике лет двадцать назад. Его творчество противостоит литературе универсального отчуждения и пессимизма, перенасыщенной патологией, сексом, жестокостью.
Писатель-гуманист, Маршалл участвует в общественных движениях как сторонник мира, защитник гражданских прав австралийских аборигенов, он друг нашей страны, президент Общества «Австралия — СССР». Письмо Маршалла советскому народу, написанное после первой поездки в Советский Союз, — яркое свидетельство всемирно-исторического значения Октябрьской революции: «… Сорок семь лет назад я был мальчуганом, жившим в буше. Я тогда и понятия не имел, что где-то на другом конце земного шара решалась моя и ваша судьба, и мы счастливы, что это произошло»[9].
Творчество Алана Маршалла, жизнелюбивое, человечное, согретое мечтой о прекрасном, справедливо устроенном мире, занимает почетное место в реалистической литературе Австралии.
А. Петриковская
Я умею прыгать через лужи
Моим дочерям Гепсибе и Дженнифер, которые тоже умеют прыгать через лужи.
Глава 1
Лежа в маленькой комнате «парадной» половины нашего деревянного домика в ожидании повитухи, которая должна была помочь моему появлению на свет, моя мать могла видеть из окна огромные эвкалипты, покачивающиеся на ветру, зеленый холм и тени облаков, проносившихся над пастбищами.
— У нас будет сын, — сказала она отцу. — Сегодня мужской день.
Отец наклонился и посмотрел в окно, туда, где за расчищенными выгонами высилась темно-зеленая стена зарослей.
— Я сделаю из него бегуна и наездника, — с решимостью произнес он. — Клянусь богом, сделаю!
Когда приехала повитуха, отец улыбнулся ей и сказал:
— Право, миссис Торенс, я думал, пока вы приедете, малыш уже будет бегать по комнате.
— Да, мне надо бы приехать еще с полчаса назад, — резким тоном ответила миссис Торенс. Это была грузная женщина с пухлым смуглым лицом и решительными манерами. — Но когда нужно было запрягать, Тед все еще смазывал бричку… Ну, а как вы себя чувствуете, дорогая? — обратилась она к моей матери. — Уже начались схватки?
— И пока она говорила со мной, — рассказывала мне мать, — я вдыхала запах сделанной из акации ручки хлыста, висевшего на спинке кровати — он принадлежал твоему отцу, — и видела, как ты мчишься галопом на лошади и размахиваешь этим хлыстом, высоко подняв его над головой, точно так же, как делал твой отец.
Когда я появился на свет, отец сидел на кухне с моими сестрами. Мэри и Джейн хотели, чтобы у них был братец, которого они могли бы водить с собой в школу, и отец обещал им, что у них будет брат, по имени Алан.
Миссис Торенс принесла меня, чтобы показать им; я был завернут в пеленки из красной фланели. Она положила меня на руки отцу.
— Как-то странно было смотреть на тебя, — говорил он мне потом. — У меня сын!.. Я хотел, чтобы ты все умел делать: и верхом ездить, и справиться с любой лошадью — вот о чем я думал тогда… И конечно, чтобы ты хорошо бегал… Все говорили, что у тебя сильные ножки. Я держал тебя на руках, и это было как-то странно. Я все думал, будешь ты похож на меня или нет.
Вскоре после того, как я начал ходить в школу, я заболел детским параличом. Эпидемия его вспыхнула в Виктории в начале девятисотых годов, а потом из густонаселенных районов перекинулась в сельские местности, поражая детей на уединенных фермах и в лесных поселках. В Туралле я был единственной жертвой эпидемии, и на много миль вокруг люди говорили о моей болезни с ужасом. Слово «паралич» они связывали с идиотизмом, и не одна двуколка останавливалась на дороге, а ее хозяин, перегнувшись через колесо, чтобы посудачить с повстречавшимся приятелем, задавал неизменный вопрос: «А ты не слышал — дурачком-то он не стал?»