Хасай догнал Марьям и, широко расставив руки, хотел ее обнять. Она вырвалась и побежала.
Меня словно связали, я не мог пальцем пошевельнуть. Обдав меня нежным ветром, пронеслась мимо Марьям. Дорожка была такая узкая, и распустившийся парусом ее шелковый платок коснулся моего лица. Еще секунда — и я увидел перед собою красное с широко раздувавшимися ноздрями лицо Хасая. Вдруг он накренился, дернулся и полетел носом в мерзлую землю — это Юсуп, мой дорогой Юсуп, подставил ему ножку.
В ту же секунду меня словно развязали, оцепенения как не бывало! Толстый телохранитель председательского сынка, разгоряченный погоней, быстро приближался, сопя, как паровоз… Когда между нами оставалось чуть больше метра, я совершенно хладнокровно бросился ему под ноги. Не знаю, сколько раз перевернулся он через свою пустую голову, но он выл от боли и так ругался.
Завязалась драка. И нас били, и мы отчаянно работали ногами, руками, головами. Видно, больше всех досталось председательскому сынку: неделю он не выходил на улицу.
Председательский сынок… Его папаша безраздельно правил в нашем ауле двадцать лет и поэтому навсегда его отпрыск Хасай запечатлелся в нашей памяти «сынком председателя».
В устах многих наших аульчан раньше это звучало почти как «сын аллаха».
В школу он поступил на два года раньше нас с Юсупом, но к четвертому классу мы его догнали.
Он никогда в жизни не голодал, ни разу не коснулся его настоящий, сбивающий с ног голод! В те страшные, послевоенные годы, когда мы обшаривали парты друг друга в поисках крошек мичари[2], он ел пышный белый пшеничный хлеб. Когда у нас кружилась голова от голода и тошнота подступала к горлу, он вытаскивал из портфеля кюрзе[3]. Но никто из нас не подходил к нему, никто не просил у него лакомства.
Когда мы все ходили в заплатанных лохмотьях, он щеголял в коверкоте. Он, сытый, самодовольный, кидал в нас, камнями, комьями глины, когда мы до полуночи стояли в очереди за миской муки у склада. Он не голодал.
Это может показаться странным, но я благодарю жизнь за то, что голодал, за то, что я знаю настоящую цену хлебу.
Председательского сынка баловал весь аул. В праздник уразы нам всем женщины давали орехи и бублики, а ему, будто рассматривая искусно сшитые брюки, тайком опускали в карман крашеные яички. В драке с нами, его сверстниками, на краю поражения и позора вдруг с чьей-то помощью он становился победителем. Помогали ему «болельщики» — угодники отца. А у нас не было болельщиков, мы дрались до крови и не плакали.
Помню, мы, дети, худенькие, как цыплята, рылись под тутовником, а его отец, гарцуя на вороном жеребце, щелкал плетью, гнал нас в поле собирать колоски. Папаха у него набекрень, язык заплетается с похмелья, и ругает нас непристойными словами.
Сын его отдыхал в то время в пионерском лагере, а после чего он отдыхал?
Да, большой силой обладал в те времена председатель в нашем ауле. А Хасай настолько был уверен в том, что их род известен на всем белом свете и власть их простирается беспредельно, что однажды не хотел уступить дороги даже поезду…
Я помню, учились мы тогда с ним вместе в четвертом классе. Однажды весною учительница повела нас после уроков в степь за маками.
Путь наш лежал через железнодорожное полотно. Поезд было уже хорошо видно, и мы поспешили перебежать рельсы.
— Скорей, скорей, а то задавит! — подталкивали мы друг друга.
— Меня не задавит. Он разве не знает, кто я такой, чей я сын? — самодовольно сказал Хасай и уселся на рельсы.
Гудки паровоза становились все оглушительнее, все отчаяннее. Мы еле стянули Хасая с рельсов.
Так было, но вот настали другие времена. Председателя сняли с работы. Поник он головой, от стыда даже на годекан не показывался.
Опустил плечи и сын. Сначала он работал прицепщиком в тракторной колонне, а потом устроился потихоньку объездчиком, заимел свою арбу. А арба в наших условиях — вещь удобная, тем более при его характере — никогда домой пустым не возвращаться.
В уборочную страду он переквалифицировался в комбайнеры — тоже дело выгодное. А зимой ремонтировать технику — палкой его в МТС никто бы не загнал.
Однажды завели с ним разговор о вступлении в комсомол. Удивился:
— Вах! Зачем он мне!
— Как зачем? Будешь в передних…
— Знаю, — прервал он, хитровато улыбнувшись, — знаю. Буду в передних рядах. А стоит ли всем толкаться впереди? Кто же тогда посередке пойдет? Нам, людям темным, и середка не обидна.