Современные дискуссии вокруг выгорания показывают, что его определение спорно. Исторически это характерно для всех расстройств, вызванных утомлением. Кажется, что выгорание идеально подходит именно для нашей эпохи, но мы далеко не первые в истории человечества люди, которые чувствуют постоянную усталость и не способны к выполнению своих задач. «Истощение неразрывно связано не только с нашим индивидуальным внутренним состоянием и физическим здоровьем, – пишет Анна Катарина Шаффнер в книге «Истощение: История» (Exhaustion: A History), – но и с развитием общества, особенно с принятым в нем отношением к работе и отдыху»{48}. Люди всегда чувствовали себя вымотанными, но по-своему в каждой эпохе. Мне было интересно понять, как выгорание стало признаком нашего истощения в гиперактивном, сосредоточенном на работе обществе XXI в. Однако причины его внедрения в нашу культуру уходят глубоко в прошлое.
«Суета сует, все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?»{49} Эта жалоба на бесполезность труда отражена в Книге Екклесиаста, которая датируется примерно 300 г. до н. э. Рассказчик, известный как Проповедник, или Кохелет[14], жалуется, что мимолетная природа жизни делает всю нашу работу бесполезной. Это просто «томление духа»{50}. Кохелет – ценитель приятных вещей в жизни: еды, напитков, секса, искусства и познания, однако его приводит в отчаяние то, что все это бессильно перед лицом смерти. Хуже того, даже хорошая работа нередко остается незавершенной. «Мудрость лучше воинских орудий, – говорит он, – но один погрешивший погубит много доброго»{51}. В свете этих грустных мыслей Кохелет призывает обреченных на смерть читателей жить в моменте, даже когда они трудятся: «Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости»{52}.
Слова Кохелета звучат меланхолично, словно у него слишком много черной желчи – одного из четырех соков (гуморов), согласно теории Гиппократа. Он – уставший пессимист, который даже на собственную жизнь смотрит со стороны. По словам Шаффнер, с момента появления в греческой философии IV в. до н. э. меланхолия ассоциировалась с «исключительными творческими наклонностями» и «работой мозга»{53}. Как и выгорание, она считалась достойной уважения, хотя и не была обусловлена тяжелым трудом ее носителя. Аристотель считал, что физический труд менее почетен, чем ясность мысли{54}. Меланхолия была проклятием тех, кто благородно стремился к умственной деятельности.
Несколько веков спустя христианским мыслителям пришлось бороться с расстройством, вызванным иным типом истощения: они столкнулись не с быстротечностью дней, а с их бесконечностью. Первые монахи называли это явление «акедия»[15] и причисляли ее к одной из восьми «злых мыслей», с которыми им приходилось сражаться в пещерах пустынь северного Египта. Они также называли ее «полуденным бесом», потому что она появлялась примерно в полдень, когда солнце уже стояло высоко в небе, а до ужина оставалось еще много часов. Монах Евагрий Понтийский в конце IV в. писал: «Этот бес заставляет монаха думать, будто солнце движется очень медленно или совсем остается неподвижным, и день длится будто бы 50 часов». Он вселяет в монаха тревогу, побуждает оглядываться по сторонам в поисках того, с кем можно поговорить. Затем бес «внушает монаху ненависть к избранному им месту, образу жизни и физическому труду». Он заставляет монаха думать о других, более легких способах угодить Богу или достичь мирского успеха. Наконец, он заставляет его вспомнить прошлую жизнь до ухода в пустыню – семью, ремесло, наполняя дальнейший путь монаха чувством бесконечного уныния{55}.
55
Evagrius Ponticus,