Франц. Днипрельстан[2] другие строят.
Дед. И на самом деле Днепр стань. Перекроешь его, должен будет стать.
Франц. Мой товарищ болен. Нужно нести. Нужны люди.
Дед. Я со стадом. А ты пойди сам позови. Тут много народу проходит. Все в рабочие хотят. О, спаси мою душу!
Франц. Посидите. Я пойду. (Уходит.)
Дед. Вот я и говорю себе — отчего это все люди в рабочие пошли? В чугунную печь голову сует, под землю лезет, караул, спасите, ничего не поймешь. Не лучше ли стадо в степи пасти и со степью казацкой разговаривать?
Хейман. Геноссен. О, не поддайтесь.
Дед. Лежи, козаче. Пускай твоя доля скачет.
Пауза. Дует ветер. Дед задумался.
Говорил мне Махнов на этом самом месте. И на саблю оперся. «Пришлю, говорит, вам, дед, в подпаски батраков из города. Уже конец городам наступил». Да не сказал ничего о заводах. А оно и вышло не по его. И город и село — все на завод пошло. А кто же овец будет пасти? — спрашиваю вас. Я к машине равнодушен, мне бы коня хорошего, сытого, казацкого, так я бы еще показал свой казацкий норов. Бывало, как рассказывает мой дед, то и сейчас вспоминается. А ведь уже и мне годочков девяносто, видать, есть. Больно мне хотелось к Махнову записаться — не приняли. Говорят: «Принимаем только до шестидесяти лет, а тебе уже больше».
Хейман (вскакивает с места). Ветер. Пустыня. Кричите во тьму. Земля качается.
Дед (насильно усаживает его на землю). Ну тебя к лешему. Еще и борись тут с ним.
Хейман. Ты меня положил на холодный цинк. Милли!..
Дед. Такое слабое, а еще удирает. Как та овца, которая домой в загородку хочет. Тут ему, видишь ли, степь не понравилась. Чабанская степь. Да и харч, видать, не тот. Сразу видно, что не нашего рода, чужого плода и заграничного корня. О, спаси мою душу! Да если бы я был помоложе, я бы их тут обоих избил. Чтобы знали, как удирать. А если бы вы от отары убежали? А скотина без воды позаливалась бы?!
Хейман. Проклятая степь…
Комната завкома. Шум. Посетители. У стола женщина-мастер.
Председатель завкома. Тише, товарищи. Невозможно заниматься. Ни черта не поймешь. Тише.
Женщина-мастер. Говорю же тебе, что удрали с завода. Сама видела, как помчались по шпалам. Председатель. Пешком?
Женщина-мастер. Ну да. Вот так — ноги на плечи и готово. Левацкий загиб, да и только!
Председатель. Что им — поезда не было? Высокомерие одолевает?
Женщина. Разве у них распорядки в голове? Тот, младший, уж больно нервный — так и швыряется всем, а наш Хейман сегодня болен и на работу не вышел.
Председатель. Ну, а я — что могу я поделать? Это дело политическое. Пускай этим занимается партийное руководство. Пойди расскажи Венгерше.
Женщина выходит. В двери она сталкивается с Милли. Молодая девушка.
Женщина-мастер (кричит с порога). Вот тебе и Хейманова доченька! Осторожно с ней, она горяча как огонь!
Милли (на ломаном языке, нервно). Товарич председатель. Мой фатер Хейман нет. Нет гауз, нет фабрика.
Председатель. Гражданочка, ваш отец будет найден. Он пошел прогуляться.
Милли. Я хочу директор. Переводчик.
Председатель. Садитесь, пожалуйста. Я нас проинформирую.
Кто-то освобождает стул. Милли садится.
Председатель. Понимаете, они драпен-драпана домой. Бежали. Фюйт! Но мы их догоним! Понимаете?
Милли. Нихт понимат.
Председатель. Вот черт! Смотрите: ваш отец был болен… В доску… (Крутит пальцем у своего лба. Прикладывает руку к голове, изображает боль.)
Милли. Нихт понимат.
К столу подходит немец-рабочий, знающий язык. Говорит с немецким акцентом.
Рабочий. Разрешите, я расспрошу.
Председатель. Пожалуйста, расспрашивайте.
Рабочий. Фройляйн Хейман, президент заводского комитета спрашивает, не был ли ваш отец болен, когда выходил из дому?
Милли (оживленно). О да. У него была плохая температура. Я не разрешала ему идти на работу. Но он не послушал. Сказал, что боится за цех. Они ругались с Францем.
Рабочий. Она говорит, что у Хеймана была плохая температура, он был болен.
Милли. Франц потащил его на завод. Я говорила не делать зтого.
Председатель. Скажи ей, что президент завкома спрашивает, не доводится ли Франц родственником ей?