— А чего великий князь мыслит, того не ведаю. Только вот знающие люди говорили по углам да по загнеткам, что, ежели великий князь Иван Московский вдруг победит в этой междусобойной замятие, тогда всем придёт обязательный каюк.
— Кому — всем? — прокричал теперь Бусыга, почуяв по низу живота холод.
— А всем! — зло и радостно ответил московский беглец. — На пятьсот вёрст окрест Москвы будет опять одна Москва. Одно княжество. А вольного города Пскова — не будет. И Великий Новгород свою вольность потеряет! А про Казанское ханство совсем забудут! Одна Москва будет! Попомните меня!
— И Литвы не будет! — заорал тогда Проня. — И Польши не будет! Зря ты туда бежишь! Всё равно ведь на Москве окажешься!
Утеклец невнятно выругался и подстегнул верблюда. А Бусыга и Проня, не сговариваясь, повернули со Старого Московского шляха влево. На Псков пошли, поближе к дому.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Про тетрадь Афанасия Никитина Бусыга и Проня сговорились молчать. А своих помощников сводили в храм на Подзоре, и те поклялись родными отцами, что не знают никакую тетрадь. Сидели, мол, в ста верстах от Пскова, на острове, где у Прони с Бусыгой складские лабазы, караулили купеческое добро. И далее острова не ходили.
Хоть парни и были новой веры, но древлянскую веру крепко помнили. «Клятву на отца» в древности давали смертную. Порушишь клятву — сам своего родителя и зарубишь. Или брата его, или любого мужика ихнего рода, если родитель уже помер. Справедливая была вера, старая, крепкая!
В Пскове уже почуяли неладности в Москве. И перво-наперво не повезли туда на отдачу посошную дань[16]. Оставили себе. Потом разом запустили в город больше сотни литвинских, немецких и датских купцов. Литвины — ладно, они торговали тканями да разной обувкой. А вот немцы и даны понавезли во Псков исключительно хмельной товар. Вино и пиво. А тайком продавали и белое вино, горячей, жидовской возгонки — стали делать то, за что московский князь головы лишал одним сабельным махом.
А на улице с бочек торговать не станешь. Посыпались тайком в кошли псковских старшин да письмовних дьяков серебряные деньги. И немалые. И тотчас открылись в городе иноземные питейные дома. А из такого дома благостным человеком не выйдешь — свиньёй выползешь. Значит, для успокоения пьяной души надобно возле питейных домов ставить храмы.
Но вот же беда: немцы даны, да литвины буевы не умеют ставить православных храмов! А ставят храмы католические — правда, за каждый гвоздь или камень платят сами, своим же мастерам. Идёшь по городу Пскову, а на каждом углу герекают на чужом языке. Тьфу! И ксендзы ходят совсем открыто, не таясь, нарочно крестят каждого псковского своим подлым крестованием. Своя же жизнь и торговля встала как конь в тесном станке, когда коню подковы меняют. В том станке не лягнёшь, не взбрыкнёшь...
Бусыга, едва год прошёл, как от Смоленска с тетрадью пришли, по осени навестил Великий Новгород. Там тоже росла иноземная винная и пивная продажа, а новгородские купцы жили широко, денежно. Им в охотку давали заёмные деньги, а кто давал — про то новгородцы даже в сильном подпитии молчали. Бусыга узнал процент отдачи с тех денег и перестал якшаться с кредитованными торговцами. Ибо дело это было грязное, галерное — брать взаймы под тот жидовский процент. Два года покатаешься, как колобок в масле, а на третий год станешь толкать или тянуть весло на турецкой галере — это как посадят, на какую цепь прикуют. Жиды в охотку торгуют русскими рабами на Туретчине. А турки в охотку покупают русских...
Вернулся Бусыга в Псков тихий, задумчивый... А тут ему Проня преподнёс непонятный случай:
— Я, Бусыга, в голоштанном детстве бегал по лужам да по огородам с Митькой Помариным. У него отец, помнишь, у рыбарей подрядчиком был, на Чудском озере, да утоп нечаянно? ...Так вот, днями встретил я того Митьку Помарина, а он, подлец, уже сильно грамотный и в Чудском монастыре сидит переписчиком летописей. При нём бумага, чернила и даже есть чего выпить... Выпили мы с ним малость, и я, вот же чудной случай, поведал ему про тетрадь Афанасия Никитина. Мол, надо бы её переписать, чтобы, значит, когда по обету отдадим тетрадь московскому князю, чтобы и у нас память осталась... об умершем купце... Ты чего?!! — последнее Проня проорал уже с пола, больно стукнувшись от кулака Бусыги об скамейку.
— Где тетрадь?!
— Ты чего, а? — Проня попытался встать и снова грохнулся на пол.
— Жаль, стервец, что отца у тебя нет. И никого мужиков в твоём роду нет! — заорал Бусыга, наматывая на кулак свой кожаный пояс, утяжелённый, для случая, бронзовыми бляхами. — Значит, мне придётся тебя сейчас резать!