Потом мы купили пива. В магазинчике у храма нам дали вместе с пивом по вееру. На бамбуковом каркасе — оранжевая японская бумага с лисенком Инари. Мы шли вдоль темной реки, махали лисьими веерами и пили пиво. Смотрели на холм с горящими воротами. Ничего особенного вроде, но возникает такое знакомое уже и любимое ощущение сна и полного счастья здесь и сейчас…
На обратном пути у станции Киото я увидела старушку, раздающую котят. Котята — маленькие и носатые, спали в ящике. На каждом был надет люминесцентный ошейник. Все ошейники были разного цвета и светили в полумраке, как светлячки. На самой границе этого призрачного света проступали из полутьмы тоненькие кошачьи усики. Старушка с двумя длинными косами в сочетании с темным широкоскулым лицом была похожа на индианку. На ящике с котятами надпись: «Дорогие люди, у котят нет своего дома, их ждут болезни и голод, если вы их не возьмете». Пустая угроза — у ящика уже толчется с десяток желающих осчастливить себя молодым усатым домашним деспотом.
И еще в тот день я нашла в Киото на улице маленького желтенького игрушечного медвежонка. Японского — сшитого из ткани кимоно. Назвала его Котик.
А вскоре мне удалось попасть в клуб хайку. Я вообще-то туда хотела. Абстрактно. Но получилось, что вышел случай. В электричке подвернулась болтливая старушка. Ужасно симпатичная. Вот она сказала, что едет в Киото на занятия клуба хайку. Я, конечно, заинтересовалась. Тогда она меня на следующее воскресенье пригласила вместе поехать. И я решила — поеду. Значит, такая у меня судьба. И бабушка очень уж симпатичная попалась. Зовут ее Акико-сан. И вот мы поехали. Клуб собирается на третьем этаже модной гостиницы в «васицу» — японской комнате с татами, сёдзи, низким столиком и подушками вместо стульев. Собралось человек семнадцать жизнерадостных старушек и трое старичков. Сначала они все расселись вокруг стола и хорошенько вдарили по припасенной заранее еде. Потом пришла сэнсэйка — как потом выяснилось, ей уже 50 лет. Но выглядит лет на 40, максимум. Изящная барышня в брючках, с кудряшками и тонким лицом, которое, кажется, сошло со старинных «эга» — тушевых картинок, прорисованных рядом с каллиграфическими хайку.
Занятия происходят так: все (сэнсэйка тоже) пишут на бумажках пять лучших из сочиненных дома хайку. Одно хайку сочиняют тут же, на месте. Анонимно. Потом все это переписывают в специальный бланк. Бланки ксерят и всем раздают. Каждый выбирает пять, по его мнению, лучших стихотворений — не своих, разумеется. Потом по очереди зачитывают, кто что выбрал. Все отмечают выбранные хайку палочкой. Если следующий ценитель выбрал то же самое хайку, к нему добавляют еще палочку. Так, пока не зачитают все. Потом получается, что в списке некоторые хайку вообще ничем не отмечены, а некоторые имеют кучу палочек. После всего сэнсэйка говорит, какие понравились ей. Это отмечают кружочком.
Потом обсуждение. По каждому хайку сэнсэйка высказывает мнение — что понравилось или не понравилось, что не так и почему. Если то или иное хайку кто-то выбрал, то он должен объяснить, почему это сделал. Потом выслушивают соображения самого автора по этому поводу. Забавно то, что, как правило, понимание смысла самим автором стиха и теми, кто это хайку прочел, довольно сильно различно. Забавно и то, что те хайку, которые написала я, тоже часто выбирали как лучшие. Одно даже два раза. И кажется, не подозревали, кто их написал. Правда, сэнсэйка их кружочком не отмечала. Она сказала, что форма у меня странная, совсем не такая, как надо. (Еще бы!) Но ей очень нравятся мысли и ощущения в моих хайку. Еще сразу сказала, что я поэт. У нее в этом даже и сомнений не возникает. Рыбак рыбака, как говорится… Вот, например, кое-что из ее сентенций по поводу моих опусов: я написала нечто вроде «В летний дождь по небу плывет туча, похожая на мышь». Сэнсэйка уточнила, что в данном случае речь может идти лишь о моем лете, но не о японском, потому что в японские летние дожди тучи стоят недвижимо. Не поживешь в Японии, никогда об этом не узнаешь. Так оно и есть. А хайку это я и правда еще дома писала. Второй вариант более сложный. Я: «У реки пускают фейерверк, это и каппа-водяному радостно». Сэнсэйка: «Сказано много лишнего, слишком прямо. Следовало бы сказать: „Фейерверк отражается в лысинке водяного[38]“». Смысл в том, что читатель сам должен понять, что водяного фейерверк радует, для этого он и высунул лысинку из воды, хочет поглядеть на праздник.
Одно хайку выбрали как лучшее только я и сэнсэйка. Меня спросили, почему я его выбрала. Я в общем там смысл не совсем поняла, поняла только, что это что-то про жизнь и про радугу. Ну и ляпнула, что мне, мол, понравилось, потому что радуга так же недолговечна, как жизнь человека. Видимо, попала. Потому что сэнсэйка была счастлива. Потом, уже в ресторане, когда авторши того хайку не было, кто-то из старичков сказал сэнсэйке, что и правда очень красивый смысл в радуге… А сэнсэйка ему в ответ (они все почему-то наивно полагают, что я их междусобойчиков не понимаю): «Так этот смысл только Галина-сан увидела, а авторша о нем ни сном ни духом, я вас умоляю, сама не знала, что написала…» Смешно, но у них там есть своя «болезнь Бродского»[39]. Только она называется «болезнь Басё». Так пишут хайку иногда, что на Басё очень похоже. Это не приветствуется. И правильно. Есть еще у них очень хорошие оценочные термины: «чересчур тесно» — значит, в хайку мало пространства, и «чересчур красиво» — слишком много имеется «поэтических» реалий, да мало своего чувства. Это, по-моему, супер. Жаль, что наши стихоплеты редко на такое обращают внимание.
38
У водяного на макушке обязательно есть лысинка — это как бы чашечка с водой; пока вода из нее не вылилась, сила водяного при нем.
39