1. Рассмотрим прежде всего вопрос о конститутивных признаках, на основе которых могут возникать ассоциативные сопряжения между коммуникативными фрагментами. Следует подчеркнуть бесконечное, никоим образом твердо не регламентируемое разнообразие путей и признаков, по которым и на основании которых процессы ассоциативных сопряжении развертываются в языковом мышлении говорящих. Эффект сопряженности двух или нескольких КФ может возникнуть на основании сходства их звуковой и/или графической формы, либо их предметного значения, либо каких-то общих свойств того образного отклика, который они вызывают в представлении; на основании принадлежности к одной тематической, ситуативной, сюжетной, жанровой сфере; на основании способности пробуждать сходные реминисценции[105]. Сама степень этого сходства может быть различной — от очевидного параллелизма формы и смысла до маргинальных, почти случайных общих деталей, которые, однако, могут при каких-то благоприятных обстоятельствах обратить на себя внимание говорящего и вызвать ассоциативное наслоение соответствующих выражений в его языковых преставлениях[106].
Мне вспоминаются слова Н. С. Трубецкого по поводу созданной им классификации фонологических оппозиций: «Нельзя противопоставить чернильницу и свободу воли»[107]. Этот заведомо нелепый, с точки зрения Трубецкого, пример призван был служить негативной иллюстрацией того факта, что связи и противопоставления между элементами языковой структуры имеют ограниченный и упорядоченный характер, который может быть разумным образом описан. Однако в действительности этот пример может служить иллюстрацией иллюзорности всех и всяческих «четких» и «разумных» классификационных критериев в применении к языку. Нет ничего легче, чем представить себе противопоставление, либо, если угодно, сопоставление чернильницы и свободы воли, — для этого нужно только посмотреть на них не как на имманентные смысловые «элементы», но как на часть той или иной коммуникативной среды, к которой они могли бы совместно принадлежать и в пространстве которой они могли бы выступать, в зависимости от свойств такой среды и позиции по отношению к ней субъекта, в качестве аналогов либо антиподов. Чернильница может служить воплощением бюрократического мира — этого типичного антипода свободы воли в романтическом сознании и романтическом дискурсе; или чернильница может обернуться символом творческого вдохновения, волшебным медиумом, посредством которого получает выражение творческая воля художника — магическим кристаллом, позволяющим увидеть даль свободного романа[108]; и разве не было самоубийство Есенина, воспринимавшееся многими в контексте надвигавшегося советского оледенения как символический акт утверждения личной свободы, тесно сопряжено с засохшей чернильницей в номере гостиницы? разве не побудило оно Маяковского призвать к увеличению производства чернил в качестве средства борьбы с ростом числа самоубийств? — и т. д., и т. д.
В 1960–1970-е гг., в период бурного расцвета «лингвистики текста», огромные творческие усилия были вложены в то, чтобы описать отношения между предложениями в тексте в виде такой же четко регламентированной системы, какой лингвистам в это время представлялись отношения в системе фонем, грамматических форм и синтаксических структур. Во множестве работ того времени (в том числе автора этих строк) с различных сторон обсуждался вопрос: каким образом такие-то два конкретных предложения А и В осознаются говорящими как «связанные» друг с другом? и как можно исчерпывающим образом классифицировать всевозможные признаки, на основании которых строятся такого рода связи?[109] Может быть, специалисты по лингвистике текста со мной не согласятся, но мне основное — и немаловажное — значение этих попыток видится в том, что они принесли отрицательный результат.
Нельзя исчерпывающим образом описать все возможные повороты мысли, все возможные фигуры смысловых и образных соположений, все возможные соотнесения с контекстом, подразумеваемым знанием, традициями и конвенциями повествования, все возможные реминисцентные отсылки, способные возникнуть между какими-либо двумя высказываниями, в той или иной коммуникативной ситуации, жанровой рамке, тематическом поле, в силу чего эти высказывания окажутся каким-либо образом «связанными» друг с другом в представлении участников сообщения, погруженных в эти ситуативные условия.
105
См. исследование различных признаков, на основании которых возникают ассоциативные связи между словами: James Deese,
106
Представление о принципиальной хаотичности процесса ассоциативных связей, возникающих в сознании того или иного субъекта между языковыми единицами и соответствующими им смыслами, лучше разработано в философии и психологии языка, чем в лингвистике. Виттгенштейн показывает невозможность дать твердое определение понятия ’игры’: при переходе от ’игр на доске’ к ’карточным играм’, ’играм в мяч’, ’военным играм’, и даже от каждой конкретной игры к другой в пределах одного из этих подклассов, каждый раз появляются какие-то новые общие признаки, на основании которых опознается общность между этими феноменами, и утрачиваются некоторые, действовавшие для другой пары. Результатом этого континуума аналогий является не имеющее единого центра поле смыслов, связанных отношениями «семейного сходства», а не понятие, к которому, как к вершине пирамиды, восходили бы все его конкретные манифестации. (LudwigWittgenstein, Philosophische Untersuchungen, Oxford, 1953,1:65–71).
Сходным образом определяет Выготский смысловой «комплекс», который, в отличие от понятия, он считает отличительной категорией детского мышления: «Самым существенным для построения комплекса является то. что в его основе лежит не абстрактная и логическая, но конкретная и фактическая связь между отдельными элементами, входящими в его состав…. самый признак, объединяющий отдельные конкретные элементы… становится неопределенным, разлитым, смутным, в результате чего образуется комплекс, объединяющий с помощью диффузных, неопределенных связей наглядно-конкретные группы образов и предметов. Ребенок, например, к заданному образцу — желтому треугольнику — подбирает не только треугольники, но и трапеции, так как они напоминают ему треугольники с отрезанной вершиной. Далее к трапециям примыкают квадраты, к квадратам — шестиугольники, к шестиугольникам — полуокружности и затем круги»,
107
«Две вещи, не имеющие основания для сравнения, или, иными словами, не обладающие общими признаками (например, чернильница и свобода воли), никак не могут быть противопоставлены друг другу». (Н. С. Трубецкой,
108
О том, что знаменитый образ «магического кристалла» заключал в себе именно такую вещественную мотивировку, может свидетельствовать стихотворение «К моей чернильнице» (1821), в котором об этом атрибуте поэтического вдохновения говорится: «…Заветный твой кристал».
109
Roland von Harweg,