Югославия в XX веке. Очерки политической истории

Во-вторых (что органично вытекает из первого пункта), разделительные линии в стране и в начале XX в. проходили по идеологическим, а не по социальным швам, как то было характерно для европейской партийно-политической практики. Сербские социал-демократы, а равно Крестьянское согласие, претендовавшие на роль классовых партий, так и остались маргинальными организациями, поскольку большинство ремесленников определилось в пользу независимых радикалов; крестьянство же, как и прежде, стояло за партию Пашича.

В-третьих, отношения большинства и меньшинства в парламенте были столь же традиционными: большинство всеми средствами стремилось навязать свою позицию; меньшинство же агрессивно демонстрировало, что по каждому поводу имеет отличный от власти взгляд[28]. Обструкции оппозиции с блокированием кворума (по принципу чем хуже, тем лучше), нецензурщина, оскорбления действием – вполне рядовые явления в скупщине во время «золотого века сербского парламентаризма»[29]. А как иначе, ведь по суждению М. Протича – одного из авторов весьма претенциозной «Новой истории сербского народа», «динамика политической борьбы, как мотор развития, есть главный критерий парламентской демократии»¹⁰⁶. Дефиниция, заметим, столь же броская, сколь и мало что в политической жизни Сербии после 1903 г. объясняющая[30].

Следствием же такой «борьбы» были частые роспуски парламента – ни один его состав не доработал отведенный ему по конституции срок.

И, наконец, в-четвертых, политическим гегемоном на протяжении всего периода 1903–1914 гг. оставалась старорадикальная партия во главе со своим харизматическим лидером Николой Пашичем. При этом, и вождь, и партия мало изменились как в своем «мессианстве» («Я уверен, что одна только Радикальная партия способна сохранить и усилить Сербию, а также реализовать все наши идеалы»¹⁰⁷, – писал Пашич в 1907 г.[31]), так и в восприятии демократии, парламентаризма, политического плюрализма и других европейских институций и идей. Так, они по-прежнему рассматривали демократию как ничем не ограниченное право большинства на монопольную власть, а парламентаризм как институционализацию такого права; решительно отвергая при этом плюрализацию власти и считая одних лишь себя выразителями интересов народа¹⁰⁸. И, соответственно, те, кто думал иначе, оставались для радикалов врагами, а не оппонентами, компромисс с которыми был исключен начисто. Старый концепт «партийного государства», увитый отныне в парламентский флер, по-прежнему был стержнем радикальной политической культуры¹⁰⁹[32].

Что ж, народ сербский действительно поддержал претензии радикалов, каковые, правда, были далеки от европейских подходов. Вершителями судеб королевства стали Н. Пашич (этот, по выражению Л.Д. Троцкого, «абсолютный властитель Сербии»¹¹⁰) и его радикальная генерация, которым, следовательно, удалось нейтрализовать анархичность низов, «примирив их с государственной идеей». Таким образом, национальное согласие в стране вызревало после 1903 г. на основе чисто традиционных понятий о власти и ее носителях¹¹¹…

В заключение отметим, что, при вполне корректном соблюдении парламентской формы (в 1903–1914 гг. в Сербии не произошло ни одного переворота), политическое содержание институтов парламентаризма и их функционирование заметно отступали от базовых принципов (да и самой природы) классического парламентарного государства. Причина тому очевидна – и в эпоху «золотого века» сербский социум сохранял свой аграрно-патриархальный характер; в нем практически отсутствовал средний класс. И, следовательно, начало парламентской практики в стране предшествовало становлению в ней гражданского общества, что шло вразрез с опытом Европы, где все происходило с точностью до наоборот: там именно гражданин стоял в центре политики¹¹². А значит – «парламентская форма» и ее реальное содержание расходились весьма значительно¹¹³.

Прав А. Вебер, заявив: «Там, где отсутствуют предпосылки, парламентское правление невозможно, либо, по меньшей мере, оно действует плохо»¹¹⁴. В том же, что предпосылки эти в Сербии действительно еще не созрели, мало кто из современников-интеллектуалов сомневался. Так, в сентябре 1895 г. Никола Крстич отметил в поденных записках: «И сегодня у нас нет достаточно элементов для парламентской жизни»¹¹⁵. А Владимир Вельмар-Янкович, чуть позднее, окрестил конституционную практику своей страны «суррогатом европейского парламентаризма»¹¹⁶.

28

Никола Пашич, будучи сам далеко небезгрешен (о чем мы скажем ниже), точно охарактеризовал поведение оппозиции в одной из своих речей: «Это, братья, политика упрямства (в оригинале – ината). Ослепленные ненавистью к своим политическим противникам они забыли об интересах страны» (Сто говора Николе Пашића. Вештина говорништва државника / приред. Ђ. Станковић. Књ. 1. Београд, 2007. С. 326).

29

Отдавал себе отчет в «специфичности» сербского парламентаризма и король Петр, десятки лет проживший в Швейцарии и прекрасно знакомый с «классической» его моделью. По словам английского журналиста, интервьюировавшего монарха в сентябре 1903 г., тот не скрывал разочарования: «Немалая проблема состоит в том, что люди, его окружающие, не обладают подлинно парламентскими понятиями и ощущениями, а каждая партия и фракция считает, что конституционные свободы даны исключительно ей» (Посланство Краљевине Србије у Великој Британии – Министарству иностраних дела Краљевине Србије. 11/25. IX.1903. г. // Документи о спољној политици Краљевине Србије. 1903–1914 / приред. А. Радений. Београд, 1991. Књ. 1. Свеска 1. С. 496). Да и вообще «качество» сербского политического класса Петр Карагеоргиевич оценивал весьма критично – 5 апреля 1905 г. российский посланник К.А. Губастов доносил в МИД о разговоре с ним: «Перейдя к внутренним сербским делам, Его Величество откровенно заметил, что ему пришлось во многом разочароваться относительно сербских деятелей. Судя их издали, он не думал, что они были так деморализованы, поверхностны и легкомысленны. Причины эти он видит, отчасти, в самом характере сербов, но, главным образом, в печати, которая имеет на общество и на народ развращающее влияние» (АВПРИ. Ф. Политархив. Д. 2869 (1903–1906 гг.). Л. 133).

30

Дефицит политической борьбы, как мы уже видели, не наблюдался в Сербии никогда. А потому, при полном отсутствии политической культуры, она и после 1903 г. не могла стать «главным критерием парламентской демократии»… Более объективные (по сравнению с авторами «Новой истории сербского народа») сербские исследователи осознали это уже давно: «Несмотря на то, что идеологических причин для острого идеологического соперничества не имелось, оно продолжалось с большой ожесточенностью. У представителей партий, особенно тех из них, кто был избран депутатом скупщины, отсутствовало (кроме редких исключений) чувство ответственности в использовании свободы политического действия, которую дает парламентская система. И вскоре стало ясно, что многие сербские политики просто не понимают, как применять систему, основанную на свободе и терпимости. Борьба между партиями, а равно и внутри них самих, часто велась с необузданной страстью, причем без особой разницы – шла ли речь о жизненных государственных интересах или второстепенных вопросах» (Вучковић В. Унутрашње кризе у Србији и Први светски рат // Историјски часопис. Београд, 1965. Књ. XIV–XV. С. 175).

31

Важно заметить, что данная цитата взята нами из черновика выступления Пашича в скупщине. В самом выступлении она не прозвучала (что видно из сборника речей вождя радикалов). И следовательно, здесь мы можем говорить не о банальном демагогическом приеме, а о реальном убеждении.

32

Логика радикалов, при объяснении ими концепции «партийного государства», предельно проста. «Разве крестьянское государство может реализоваться как-то иначе, кроме единственного способа, когда государственная власть поставлена на службу крестьянской же партии?», – задавали они риторический вопрос. Но зачем в принципе это им было надо? Есть у них и на то ответ: «Такое партийное понимание государства облегчило бы примирение крестьянских масс с государственной идеей» (Јовановић С. Влада Александра Обреновића. Књ. 1 // Сабрана дела С. Јовановића. Београд, 1990. Т. 6. С. 108).