После моего возвращения из больницы мама попросила директора, чтобы мне дали работу полегче. Тот лишь выругался: «Кулаки проклятые!» Вскоре ему пришла повестка из военкомата. Идет он, повесив голову, а Ковальский ему и говорит: «Пан директор, не огорчайся, тебя на этом фронте не убьют!» Тот рот разинул. «А вот на японском фронте точно убьют!» — продолжил Ковальский, когда директор уже прошел. На работу мы ходили далеко, с одного конца города на другой. Идем раз по площади, а Бируте, наевшись утром картошки, вдруг испортила воздух.
— Бируте, что ты делаешь! — сердится мама.
— «Перекати-поле» выпускаю! — хохочет та.
Купить соль можно было, только выстояв огромную очередь. Стоим мы раз с мамой в такой очереди, а у меня живот распирает. Зная, что по-литовски тут никто не понимает, я говорю маме:
— Пойду на улицу, воздух испорчу.
Вдруг стоявший перед нами мужчина в деревенском полушубке оборачивается к нам:
— Здравствуйте, дорогие, так вы литовки будете?
Покраснев, я выскочила из магазина, но, увидев, что он не обратил на мои слова никакого внимания, вернулась.
— Вы откуда? — спросила мама у нового литовца.
— С Кавказа.
— Когда же вы приехали с Кавказа? — удивилась мама.
— Сейчас, сегодня.
— На чем же?
— Да на лодке.
Оказалось, что приплыл он из колхоза, который у литовского крестьянина превратился в Кавказ.
Слово за слово Опульскис рассказал, что работает в каменоломне, там, мол, и заработки неплохие, и дрова обещают привезти, а в качестве спецобуви бесплатно выдают лапти. Мама на следующий день сказала директору, что мы переходим на другую работу. И мы ушли. «Отдам под суд!» — кричал директор, но мы пропустили это мимо ушей. Мы не знали тогда, какая власть дана ему законом. Но он не успел ею воспользоваться — ушел на фронт, и скоро его жена получила похоронку.
Мы работали в известняковых карьерах. Киркой отбивали каменные пласты и складывали их в кучи. Потом их увозили и бросали прямо на лед, а весной сплавляли вместе со льдинами. В обеденный перерыв мужчины садились покурить и заводили приятный разговор. Например, один начинал:
— Бывало, приезжаешь домой, мать наделает цеппелинов[2], поджарит сало с луком, добавит сметану… Вкатываешь такой цеппелин в миску, как поросенка, заливаешь подливой, протыкаешь вилкой, а сок оттуда как брызнет!.. Пар идет, в носу щекочет. Вкуснотища! Да разве мы тогда ценили?!
— А моя мама жарила блины, толстые такие. Сложит целую горку… Подцепишь вилкой, в соус обмакнешь. Язык проглотить можно! Рассказывали, в ту войну немец таких блинов объелся, да и помер, — подхватывал другой.
Никто даже не улыбнулся.
— Если на голодный желудок да таких блинов, заворот кишок случится, — замечает кто-то.
Погрузившись в воспоминания, глотаем слюну, мысли скользят от цеппелинов к блинам, к горячему хлебу с маслом, к парному молоку, к белому сыру с медом… Животы подводит. Еще не скоро домой, где ждет купленный по карточкам кусочек белого хлеба. Не купишь в тот день, на другой уже не получишь. Поэтому мы с Римантасом с вечера занимали очередь. Спросишь, кто последний, и ложишься по соседству в овраге: если милиция увидит — прогонит. Римантас, немного поспав, сменял меня, потом приходил Вайдевутис. К моменту открытия магазина мы были одними из первых.
Наступила зима. Карьеры засыпало снегом — только раскопаешь, и снова все заносит. Дома холодно, зуб на зуб не попадает. Кубометр дров стоил шестьсот рублей — где взять такие деньги? Мы ходили по улицам, озираясь по сторонам — не попадется ли где-нибудь палочка, щепка или хотя бы бумажка. Заработки кончились, метель не унималась.
Мама свела знакомство с работниками клуба. Директор согласился взять ее декоратором, а Римантаса — художником-оформителем. Клуб уже назывался театром, потому что из Тулы, Калуги и Ленинграда в наш город эвакуировали много пожилых артистов. Они начали ставить пьесы. Мама с Римантасом рисовали декорации, шили костюмы. Материал в основном из церкви — бархат и расшитые рясы священников. Мама позаботилась о том, чтобы декоратором приняли и художника из Малой Литвы[3] Адомаса Бракаса. Однако у него дела шли неважно. Он был графиком и за все время работы нарисовал всего лишь один портрет для «Декабристов». Да и его использовали только за кулисами, когда надо было изобразить гром… Бракас был честным человеком, литовским патриотом, но со странностями. Он никому не разрешал называть себя «понас» (по-литовски «господин»), потому что это слово произошло от польского «пан», пусть уж тогда лучше будет по-латышски — кунгс. Мы так его и звали. Жена Бракаса и один из его сыновей репатриировались в Германию, а его самого с сыном Таутвидасом вывезли в Алтайский край. Так он и оказался в Камне-на-Оби. Бракас говорил: