И если безземельным крестьянам Канжи необходимо было верить, что кто-то всеведущий записывает ходы, то и Фармер теперь испытывал потребность верить в нечто подобное. В крестьянском лексиконе смерть, которой можно было избежать, называлась “глупой смертью” – и он такое наблюдал постоянно. “Не может быть, чтоб никто не смотрел этот фильм ужасов”, – говорил он себе. “Знаю, звучит поверхностно, будто эта жажда верить – вроде наркотика, заглушающего боль. Только ничего она не поверхностная, наоборот, самое глубокое чувство, какое мне доводилось встречать. И меня не отпускала мысль, что в откровенно безбожном мире, где царит культ денег и власти – или, как в Дьюке и Гарварде, более соблазнительный культ компетентности и личных достижений, – все же есть место для Бога. Он там, где страдают обездоленные. Хотите поговорить о распятии? Я вам, гадам, покажу распятие”.
Когда летом 1985 года Офелия снова приехала на Центральное плато, чтобы работать вместе с Полом, она заметила, что теперь, одеваясь на выезды, он часто вешает на шею большой деревянный крест поверх рубашки. Однако этот атрибут скорее подчеркивал его “пасторскую” сторону, о которой она догадывалась и раньше, но которая составляла лишь малую часть его натуры. Несколько лет спустя он утверждал, что “верует”, но сразу добавлял: “Я также верую в пенициллин, рифампицин и изониазид, в высокую всасываемость флюороквинолонов, в лабораторные опыты, клинические испытания и научный прогресс, в то, что причиной СПИДа всегда является ВИЧ, богатые угнетают бедных, ресурсы текут в неверном направлении, отчего и впредь будут возникать эпидемии, которые погубят миллионы людей. И еще я верую в реальность всего перечисленного. Так что если бы мне пришлось выбирать между теологией освобождения и какой-либо другой логией, я бы принял сторону науки при условии, что это не отменяет служения бедным. Но передо мной ведь такой выбор не стоит, правда?”
Религиозные догмы, которые внушали ему в детстве, он и раньше-то не воспринимал особо всерьез, а сейчас в большинство из них просто не верил. Например, ехидничал: “До сих пор не могу найти, где в священных текстах говорится: не предохраняйся!” Он ведь был еще молод, втягивал Офелию в соревнования по поеданию манго, плавно переходящие в негигиеничную битву объедками, и уж конечно плевать хотел на нотации о воздержании, которые некогда читал ему во Флориде епископ в рамках церемонии конфирмации. Как выяснилось, он даже с радостью пренебрег церковной службой именно ради того, чтобы пойти наперекор этим нотациям. Офелия вспоминала день, когда “отдалась ему”, рассмеявшись собственной формулировке. Было воскресенье. Гроза застигла их в Мирбале на улице, и они побежали обратно в дом отца Лафонтана. Там никого не было, все ушли в церковь, а службы в Гаити обычно длятся долго. Кроме того, гаитяне не большие любители мокнуть под дождем. “Можно было не сомневаться, пока служба не кончится, никто не вернется, – рассказывала Офелия. – Мы залезли вместе в душ”. В память врезался стук дождевых капель по крыше, запах дыма от костра, разожженного во дворе для приготовления воскресного ужина. Она призналась, что это был самый романтический момент в ее жизни.
Офелия провела с Полом в Гаити все лето. Вечерами за чашкой кофе она помогала ему с изучением медицины. То есть пыталась помогать. Из учебников он делал выжимки в виде карточек-перевертышей, у него их были тысячи, целые кучи. На одной стороне он писал своим изящным почерком левши вопросы вроде “Какая связь подагры с лизосомой?” и вдобавок рисовал вокруг слов нотные значки, подразумевающие, что вопрос следует пропеть. Могла “вопросительная” сторона карточки выглядеть, например, и так: “Покажите мне, сэр, повреждения при синдроме Горнера и параличе глазодвигательного нерва. И что это за чертовщина – синдром Арджил-Робертсона?” Ответы на обратной стороне часто сопровождались рисунками (многие из них очень нравились Офелии), в данном случае – изображением зрительных путей.
Офелия копалась в карточках, ища вопрос, который, как она надеялась, поставил бы Пола в тупик. Так было приятно, когда выпадала возможность прочесть ему правильный ответ – словно она и впрямь делает что-то полезное.
– Так, Пи-Джей, а что такое дистрофическое обызвествление?
– Дистрофическим обызвествлением называется чрезмерное отложение солей кальция в омертвевших тканях. – Тут он назидательно поднимает палец: – Разумеется, его не вызывает гиперкальциемия. А вот метастатическое обызвествление с гиперкальциемией как раз связано.
Она переворачивает карточку, стараясь скрыть разочарование.
– Верно! Отлично, Пи-Джей.
Иногда они ходили по деревням пешком. По дороге Пол показывал ей разные растения. “Индиго, – говорил он. И тут же с выжидательной улыбкой: – А по-латыни как называется?”
Так он вел себя с тех самых пор, как они познакомились. Порой ей казалось, будто он нарочно это делает, чтобы она чувствовала себя невеждой. “Да нет же, дурочка, вовсе нет, – твердила она себе. – Он просто любит произносить всякие названия. Игры у него такие”.
Но все-таки трудно было не сравнивать себя с ним. Почти в каждой хижине, куда они заглядывали, их потчевали угощением из элементов, как выражался Пол, пятой группы[3], от которого чаще всего обоих воротило. Они притворялись, будто с удовольствием жуют мясные пирожки с запахом пота и тому подобные деликатесы, а сами строили друг другу рожи, стоило хозяевам отвернуться. И вот однажды каждому преподнесли нечто вроде глазуньи на студенистой массе из свиного жира и хрящей. Офелия попробовала, и ее чуть не стошнило. Улучив момент, когда на них никто не смотрел, она протянула тарелку Полу, прошептав: “На, сам это ешь”. Он взял тарелку и мигом проглотил содержимое. Потом с усмешкой покосился на нее и шепнул: “Незачет”. На обратном пути они посмеялись над приключением, однако же из всех бесчисленных ситуаций, когда ей приходилось есть такое, на что она и смотреть-то могла с трудом, Офелии врезалось в память именно это проваленное испытание.
Как-то раз, спускаясь по крутой горной тропе в окрестностях Канжи, она поскользнулась. Мимо шли местные, и кто-то крикнул ей по-креольски: “Смотри под ноги!” Офелия упрямо сжала челюсти. Значит, слабачкой ее считают? Пожилой мужчина подошел и протянул ей свой посох. “Нет-нет, не надо!” – воскликнула она. Пол сурово посмотрел на нее. “Никогда от такого не отказывайся, – произнес он с нажимом. – Это бесценный дар”. Разумеется, он был прав. Ее щеки горели.
В Канжи они спали в разных домах – все-таки их покровитель был священником. Однажды вечером, отправляясь восвояси, она решила непременно встать завтра раньше Пола. Поставила будильник на пять. А утром ее разбудил его голос во дворе под окошком – он напевал ей песенку, а она лежала в постели, думая: “Я просто хочу сделать что-нибудь лучше, чем он. Хоть разочек”.
Пол расширил и углубил свой медицинский соцопрос, начатый в Канжи и окрестностях в 1983 году. Он нашел книгу, где описывался подобный опрос в сельской местности в Индии, и пользовался ею как учебником. Офелия занималась сбором данных – ходила пешком из деревни в деревню, иногда с Полом, но чаще с его молодыми рекрутами из местных, знавшими все пути. Заросшие тропинки вели вниз по оврагам и вверх по горным склонам, жара стояла немилосердная. Лицо девушки страшно обгорало на солнце, зато ее креольский значительно прогрессировал, и каждый поход был ей важен, хоть и выворачивал душу. Офелия приходила в крошечную двухкомнатную лачугу, ей приносили стул и что-нибудь попить, потом рассказывали о своих бедах и невзгодах, а она записывала. На вопрос о дате рождения ей отвечали, в правление какого президента они родились либо до или после плотины. Когда она спрашивала, сколько человек здесь живет, мать или отец семейства перечисляли имена, иногда штук одиннадцать, а Офелия поднимала голову, смотрела на полоски неба, просвечивающие сквозь кровлю из коры банановой пальмы, и представляла себе сезон дождей. Смотрела на металлические колпаки на сваях их маленьких амбаров и думала: “Крысы”. Отмечала особый запах в тесных, переполненных хижинах: “Не вонь грязных носков, а характерный запах бедности, когда в помещении дышит много голодных людей”.