А на тридцатиметровой глубине Берн нажал уже все кнопки. Укладывает руку в выемку ложа, расслабляет ее, расслабляется сам, устремляет взгляд на блестящий шарик в потолке, дышит глубоко и ритмично, считает вдохи:
— Один… два… три…
Размеренно стучат насосы газообмена, вытесняют из кабины, из легких, из крови человека воздух, заменяют его инертно-консервирующим составом.
— Восемнадцать… девятнадцать… двадцать… — все медленнее поднимается и опускается грудь, слабее шелестят губы.
Белым инеем покрываются радиаторы охладительных элементов по углам. Гаснут лампочки на контрольном щите. Смолистый бальзамический аромат наполняет кабину. Но вряд ли Берн его ощущает: кровь уже разнесла газ по всем клеткам тела, нервы притупились, мышцы деревенеют, мысли исчезают.
— Тридцать три… тридцать четыре…
А наверху Нимайер поджигает тянущийся к вертолету бикфордов шнур. Рюкзак за плечи, палку в руки — и прочь, прочь, не оглядываясь. Слишком поспешно уходит он от устоявшегося безмолвия пустыни. Ботинки для лучшей опоры обмотаны тряпьем.
— Семьдесят семь… — беззвучно считает вдохи Берн. — Семьдесят восемь… семь… десят… де…
Затих. Глаза закрываются. Грудь застывает на полном вдохе.
Некоторое время еще стучат насосы. Затем и они стихают. Вот замедлился приводной шкив последнего, уже не проворачивается, дернулся туда-сюда — застыл. Цикл консервации отработан. Теперь только лепестки электростатического реле, непрерывно заряжаемые альфа-частицами от радиевой пилюли между ними, могут, опав, замкнуть цепь схемы оживления. Но опадут они не раньше, чем количество радия уменьшится вчетверо.
Солнце поднимается над пустыней. Начинается ветер. Порывы его взвихривают струйки песка у подножия насыпанного взрывом холма, качают укоротившийся бикфордов шнур под брюхом вертолета, отдувают извергающийся из него дымок. Песок завивается и вокруг ног Нимайера. Он шагает широко и озабоченно. Когда за спиной раскатывается второй взрыв — останавливается, оглядывается на горящие обломки вертолета, бормочет:
— И черт с тобой! У тебя то ли будет вторая жизнь, то ли нет, а я — вот он. — Поправляет лямки рюкзака и наддает: надо побольше пройти до жары.
Это произошло осенью 1952 года. Семь лет спустя после разгрома фашизма в Германии, Италии, Японии.
И семь лет спустя после первых испытаний и применения атомных бомб.
И за пять лет до запуска первого искусственного спутника Земли.
За девять — неполных — лет до полета в космос человека.
За семнадцать лет до высадки людей на Луну.
За двадцать один год до фашистского переворота в Чили.[2]
…И за разное количество лет до различных кризисов, свершений, открытий, политических убийств, переворотов, конфликтов и иных событий.
Ветер времени, ветер устойчивости и перемен, ветер событий, их отрицания и повторений гуляет по Вселенной. Он вьюжно завихривает материю в галактики, гонит невесть куда светила, вокруг которых — где по эллипсам, где как — мотаются вещественные смерчики-планеты. Он же — по цепочке преобразований — закручивает на планетах круговороты веществ и энергии, атмосферные вихри — то есть становится просто ветром.
И малая часть его, перегоняя по Гоби барханные стада, начисто сглаживает следы экспедиции Берна. Это место совсем перестало отличаться от своих окрестностей. Только иной раз движение воздуха осыплет пласт песка на крутом склоне бархана, обнажится покареженная лопасть, металлический прут, клок брезента. С каждым годом останки все ржавее, ветшее — того и гляди, рассыплются в пыль.
А другие воздушные потоки гонят по планете облака и дым заводов, облетевшие листья, обрывки газет — многие обрывки многих газет, на которых что ни день все новое, новое… повторяющееся новое, которое не дает нам как следует задуматься над минувшим.
Ветры доносят эти клочки и до пустыни Гоби — то ли сами ветры стали сильнее, то ли клочков больше: шелест бумаг может заменить шелест листьев, — и ветер гонит их вместе с песком, который стал пятнистым. От копоти? От деятельности новых бактерий? От испытаний новых видов оружия?
Совсем нет следов стоянки: рассыпались в прах, смешались с песком обломки и обрывки над местом, где на тридцатиметровой глубине, в темноте и покое, при пониженной температуре спит одеревенелый Берн. Подбородок его оброс густой щетиной — верный признак, что профессор не мертв, что с ним все в порядке.
4. Пробуждение
Из темноты надвигался расплывчатый зеленый огонек. В уши проник ритмичный перестук с дребезжащим оттенком. Сознание прояснялось постепенно, как после глубокого сна: свет и звуки приобрели смысл — сигнальная лампа и насосы. Дребезг — неладно со смазкой.
2
В издании 1995 года вместо этой строки стоит другая: «За тридцать девять лет до распада СССР».