Теперь же мне открыто предлагали проникнуть в штаб Деникина, чтобы, по сути дела, подрывать его изнутри, пользуясь благорасположением ко мне Антона Ивановича, который, как я думал, меня не забыл. Офицерская честь моя взбунтовалась: я никогда не был доносчиком, а тем более шпионом. И потому сразу же решил отказаться.
— Я строевой офицер, товарищ председатель ВЧК, — начал я как можно спокойнее. Мучительно обдумывая аргументы, с помощью которых смог бы наиболее убедительно обосновать своё нежелание покинуть фронт и заняться той деятельностью, которой я никогда не занимался и не желал заниматься. — У меня нет никакого, решительно никакого опыта той работы, которую вы мне предлагаете. И вместо пользы я, сам того не желая, могу принести лишь вред, если провалю это важное задание. И потому убедительно прошу вас отправить меня снова на Восточный фронт, в дивизию Гая[1], откуда я и был вызван в Москву.
Дзержинский нахмурился, и мне почудилось, что этот человек словно создан для того, чтобы сурово хмуриться и никогда не улыбаться. Потом твёрдо произнёс:
— Вы меня не убедили. Разве все мы, кто совершил революцию, имели опыт? Мы приобрели его в ходе революционных боев. Учиться за партами некогда — республика в кольце врагов, которые, если мы будем бездействовать, задушат нас и восстановят монархию или нечто подобное ей. Учиться приходится в ходе самой гражданской войны. У вас есть все объективные и субъективные данные для того, чтобы успешно выполнить наше задание. Советую хорошенько подумать, ибо ваш отказ может быть воспринят как нежелание помочь революции.
Можно ли было после таких слов возражать, отказываться, искать новые доводы? Все они уже не имели бы ровно никакого значения.
Я сказал, стараясь подавить волнение:
— Если вопрос стоит так — помогать или не помогать революции, — я согласен. Приказывайте.
— Вот это уже другой разговор, — удовлетворённо сказал Дзержинский. — Сейчас вас поведут к товарищу Петерсу, он детально введёт в курс предстоящей работы. Желаю удачи.
Не прошло и двух минут, как я уже входил в кабинет Петерса.
Надо сказать, что заместитель Дзержинского Яков Христофорович Петерс разительно отличался от своего начальника. Если лицо Дзержинского было аристократически утончённым, то Петерс был похож на обыкновенного крестьянина с какого-нибудь заброшенного в глуши Латвии хутора. Единственное, что внешне сближало Дзержинского и Петерса, так это отчётливо проступающие черты сильной воли и решительного характера.
Уже по началу разговора я понял, что Петерс знает обо мне если не всё, то очень многое.
— Как вы относитесь к генералу Деникину? — после целого ряда уточнений, связанных с моей биографией, спросил Петерс.
— Странный вопрос! Не мог же он предположить, что я буду с восторгом говорить о Деникине в кабинете заместителя председателя ВЧК!
— Я знаю его как боевого генерала, имеющего большой фронтовой опыт, — дипломатично ответил я. — Он прекрасно проявил себя в русско-японской и особенно в русско-германской войне.
— Меня интересует ваше отношение к Деникину как к одному из организаторов борьбы с большевиками, — нетерпеливо перебил меня Петерс.
— Думаю, что генерал Деникин вступил на ошибочный путь. — Я говорил в этот момент совершенно искренне. — Он ошибается, принимая революцию за результат действий группы заговорщиков, и не принимает во внимание то, что за большевиками идёт народ, веря, что они принесут ему освобождение и более достойную жизнь. В этом его трагическая ошибка.
— Ничего себе ошибка! — хмуро произнёс Петерс, сверля меня своими тёмными глазами. — Ваша оценка очень далека от классовой. Это не ошибка — это преступление перед трудовым народом, это стремление снова надеть ему на шею ярмо эксплуатации! А вы оцениваете его борьбу с народной властью как невинное заблуждение.
— Мой переход на сторону большевиков — вполне сознательный шаг, — с чувством собственного достоинства Сказал я: жёсткие слова Петерса меня очень обидели. — И потому враги революции — это и мои враги.
1