Я – ребенок, покинутый в зыбке,В терпком мире я горестно-дик,И сольются в бездонной улыбкеВся жестокость, вся кротость на миг.
В цепких лапах у царственной скукиСердце сжалось, как маленький мяч:Полон музыки, Музы и мукиЖизни тающей сладостный плач!
«В лазури месяц новый…»
В лазури месяц новыйЯсен и высок.Радуют подковыЗвонкий грунт дорог.
Глубоко вздохнул я:В небе голубомСловно зачерпнул яСеребряным ковшом!
Счастия тяжелыйЯ надел венец.В кузнице веселыйРаботает кузнец.
Радость бессвязна.Бездна не страшна.Однообразно —Звучно царство сна!
«‹…› коробки…»
Неразрывно сотканный с другими,Каждый лист колеблется отдельно.Но в порывах ткани беспредельноИ мирами вызвано иными —
Только то, что создано землею:Длинные, трепещущие нити,В тщетном ожидании наитийШелестящие своей длиною.
«Довольно лукавить: я знаю…»
Довольно лукавить: я знаю,Что мне суждено умереть;И я ничего не скрываю:От Музы мне тайн не иметь…
И странно: мне любо сознанье,Что я не умею дышать;Туманное очарованьеИ таинство есть – умирать…
Я в зыбке качаюсь дремотно,И мудро безмолвствую я —Решается бесповоротноГрядущая вечность моя!
«Как черный ангел на снегу…»
Как черный ангел на снегу,Ты показалась мне сегодня,И утаить я не могу —Есть на тебе печать Господня.
Такая странная печать —Как бы дарованная свыше —Что кажется – в церковной нишеТебе назначено стоять.
Пускай нездешняя любовьС любовью здешней будут слиты.Пускай бушующая кровьНе перейдет в твои ланиты.
И нежный мрамор оттенитВсю призрачность твоих лохмотий,Всю наготу причастных плоти,Но не краснеющих ланит.
«Паденье – неизменный спутник страха…»
Паденье – неизменный спутник страха,И самый страх есть чувство пустоты.Кто камни нам бросает с высоты —И камень отрицает иго праха?
И деревянной поступью монахаМощеный двор когда-то мерил ты,Булыжники и грубые мечты —В них жажда смерти и тоска размаха…
Так проклят будь, готический приют,Где потолком входящий обмороченИ в очаге веселых дров не жгут!Немногие для вечности живут;Но если ты мгновенным озабочен,Твой жребий страшен и твой дом непрочен!
«Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты…»
Пусть в душной комнате, где клочья серой ватыИ склянки с кислотой, часы хрипят и бьют, —Гигантские шаги, с которых петли сняты, —В туманной памяти виденья оживут.
И лихорадочный больной, тоской распятый,Худыми пальцами свивая тонкий жгут,Сжимает свой платок, как талисман крылатый,И с отвращением глядит на круг минут…
То было в сентябре, вертелись флюгера,И ставни хлопали – но буйная играГигантов и детей пророческой казалась,
И тело нежное – то плавно подымалось,То грузно падало: средь пестрого двораЖивая карусель без музыки вращалась!
Ш
Шарманка, жалобное пенье —Тягучих арий дребедень, —Как безобразное виденьеОсеннюю тревожит сень…
Чтоб всколыхнула на мгновеньеТа песня вод стоячих лень,Сентиментальное волненьеТуманной музыкой одень.
Какой обыкновенный день!Как невозможно вдохновенье —В мозгу игла, брожу как тень.
Я бы приветствовал кременьТочильщика, как избавленье, —Бродяга – я люблю движенье.
«Когда показывают восемь…»
Когда показывают восемьЧасы собора-исполина,Мы в полусне твой призрак носим,Чужого города картина.
В руках плетеные корзинки,Служанки спорят с продавцами,Воркуют голуби на рынкеИ плещут сизыми крылами.