Я уже говорил, что считаю Эдгара По непревзойденным мастером рассказа. Ближайшим же его соперником мне представляется Мопассан. Знаменитый нормандец никогда не достигал той поразительной действенной силы и самобытности, которые присущи американцу, но от природы обладал способностью и врожденной интуицией, как добиваться нужного ему эффекта, что отмечает его как большого художника. Мопассан писал рассказы, потому что не мог не писать. И делал это так же естественно и замечательно, как яблоня родит яблоки. И какая же у него прекрасная и тонкая манера! Как ненавязчиво и деликатно преподносит он „соль“ рассказа! Какой у него ясный и выразительный слог, свободный от излишеств, что портит так много произведений английской литературы! Писатель избавляется от них буквально до последнего слова.
Я не могу писать о Мопассане, не вспомнив того, что в моей собственной жизни явилось либо духовным посредничеством, либо удивительным совпадением. Я путешествовал по Швейцарии и среди других мест побывал на перевале Жемми, где огромная скала разделяет французский и немецкий кантоны. На вершине этой скалы находится небольшая гостиница, где мы и остановились во время нашего путешествия. Нам объяснили, что, хотя гостиница обитаема круглый год, все же почти в течение трех зимних месяцев она полностью отрезана от мира. Обычно добраться до гостиницы можно лишь по извилистым горным тропинкам, а когда их заносит снегом, то подняться наверх и спуститься вниз уже невозможно. Оставшиеся в гостинице могут видеть внизу в долине огни, но они так одиноки, будто живут на Луне. Безусловно, столь необычная ситуация повлияла на мое воображение, и я поспешно стал сочинять в голове рассказ о группе решительных, но противоположных по характеру людей, застрявших в гостинице. Они ненавидят друг друга, но все же абсолютно неспособны избавиться от общества друг друга, хотя каждый день приближает их к трагедии. Почти неделю, пока продолжалось мое путешествие, я обдумывал такую идею.
К концу этого путешествия я возвращался домой через Францию и, поскольку читать мне было нечего, случайно купил томик рассказов Мопассана, которых прежде и в глаза не видел. Первый же рассказ в нем назывался „L'Auberge“ („Гостиница“), и, пробежав глазами страницу, я поразился, увидев слова „Kandersteg“ и „проход Жем-ми“. Я сел и со все возрастающим изумлением прочитал рассказ. Действие его происходило в гостинице, где я останавливался. Сюжетом послужило одиночество людей, зимующих в гостинице, погребенной под снегом. В рассказе оказалось все, что я создал в своем воображении. Кроме того, там была еще злая собака.
Безусловно, генезис рассказа достаточно ясен. Мопассану довелось побывать в этой же гостинице, и у него, как и у меня, возникла в голове та же самая цепочка мыслей. Все это вполне понятно. Но самое удивительное, что во время столь короткого путешествия мне случилось купить ту единственную в мире книгу, которая помешала мне выставить себя перед всеми в глупом виде. Ведь кто бы поверил, что мой рассказ не является подражанием? Я думаю, что гипотеза случайного стечения обстоятельств не объясняет происходящие факты. Это был один из тех случаев в моей жизни, который убедил меня в духовном посредничестве, о внушении со стороны какой-то благотворной силы вне нас, пытающейся помочь нам там, где она может. Старый католический догмат об ангеле-хранителе не только прекрасен, но заключает в себе, как я считаю, зерно истины.
А может быть, это то, что наше подсознательное „я“, прибегая к жаргону новой психологии, или же наше астральное „я“, выражаясь словами новой теологии, может узнать и сообщить нашему интеллекту то, что наши собственные чувства не могут постичь? Однако это слишком долгий разговор, который уведет нас от темы, чтобы начинать его.
Если бы Мопассан захотел, то мог бы стать почти равным Эдгару По в этой сфере странного и сверхъестественного, которую американец сделал полностью своим владением. Знаком ли вам рассказ Мопассана „Орля“? В нем, если хотите, есть немало diablerie[5]. Но палитра француза, вне сомнения, гораздо красочней. Он обладает обостренным чувством юмора, нарушающим в его рассказах все внешние приличия, который, однако, придает какой-то привлекательный оттенок. И еще. Теперь, когда уже все сказано, кто может сомневаться в том, что суровый и вселяющий ужас американец куда более значительный и самобытный ум из них двоих?
Рассуждая с вами о „страшных“ рассказах в американской литературе, мне хочется спросить: читали ли вы какие-либо произведения Амброза Бирса? Здесь у меня есть сборник его рассказов „В гуще жизни“. У этого писателя собственный почерк, и в своем роде он был большим художником слова. Чтение рассказов Бирса отнюдь не воодушевляет, но они оставляют след в душе. И это говорит в пользу истинного произведения.
Я нередко размышлял о том, откуда у По его стиль? Лучшим творениям писателя присуще какое-то мрачное величие, точно они высечены из блестящего черного янтаря, который принадлежит только ему одному. Осмелюсь сказать, что если я сниму этот томик По с полки, то, открыв его в любом месте, найду отрывок, подтверждающий мои мысли. Вот пример: „Да, прекрасные сказания заключены в томах Волхвов — в окованных железом печальных томах Волхвов. Там, говорю я, чудесные летописи о Небе и о Земле и о могучем море — и о Джиннах, что завладели морем и землей и высоким небом. Много мудрого таилось и в речениях Сивилл; и священные, священные слова были услышаны встарь под тусклой листвой, трепетавшей вокруг Додоны, — но, клянусь Аллахом, ту притчу, что поведал мне Демон, восседая рядом со мною в тени могильного камня, я числю чудеснейшей из всех!“[6]
Или еще: „И тогда мы семеро в ужасе вскочили с мест и стояли, дрожа и трепеща, ибо звуки ее голоса были не звуками голоса какого-либо одного существа, но звуками голосов бесчисленных существ, и, переливаясь из слога в слог, сумрачно поразили наш слух отлично памятные и знакомые нам голоса многих тысяч ушедших друзей“[7]. Разве нет здесь сурового величия? Ни один человек не изобретает свой стиль. Он всегда является следствием какого-либо влияния, или, что более часто, компромиссом между несколькими влияниями. Но влияния, которые испытывал Эдгар По, я проследить не могу.
Я заметил, если вспоминать мои беспорядочные высказывания, что вторым историческим романом нашего века считаю „Айвенго“. Однако осмелюсь сказать, многие первое место отдали бы „Генри Эсмонду“. Таких людей я вполне понимаю, хотя и не согласен с ними. Я сознаю красоту стиля этого романа, логичность изображения действующих в нем характеров, абсолютно точно воспроизведенную атмосферу эпохи королевы Анны. Еще никогда исторический роман не создавался человеком, столь прекрасно знающим те времена. Но как бы ни велики оказались подобные достоинства, в романе они не столь важны. Основу романа составляет интерес, хотя еще Аддисон язвительно отметил, что истинная суть заключается в том, чтобы кондитер никогда не испытывал бы недостатка в бумаге. А роман „Генри Эсмонд“, по моему мнению, особенно интересен там, где описана кампания в Южной Шотландии; когда на сцену выступает герцог Мальборо, наш герой макиавеллевского типа; а также когда лорд Мохэн являет читателю свой зловещий лик. Однако в романе встречаются большие отрывки, которые читаются с трудом. В выдающемся романе действие всегда должно развиваться непрерывно и никогда не топтаться на месте. В „Айвенго“ действие нигде не прерывается ни на мгновение, и именно в этом заключается его преимущество как романа по сравнению с „Генри Эсмон-дом“, хотя как литературное произведение, я полагаю, последнее творение более совершенное.
Если бы я обладал тремя голосами, то все их отдал бы лишь роману Рида „Монастырь и очаг“ — не только как величайшему английскому историческому роману, но и как английскому величайшему роману вообще. Мне думается, я могу утверждать, что прочитал большую часть самых известных иностранных романов XIX века. Из них (я говорю лишь о себе и о прочитанном мной) на меня более всего произвели впечатление именно эта книга Рида, а также „Война и мир“ Толстого. Они представляются мне вершинами художественной литературы нашего века. Между ними есть определенное сходство — чувство пространства, количество действующих лиц, манера, благодаря которой они выступают на сцену и покидают ее. Англичанин более романтичен. Русский более реалистичен и серьезен. Но оба они великие писатели.