— Добра, — налюбовавшись, вымолвил Стефан Твердиславич. — Кто изловил этакую?
— Здесь он, ловец, осударь, — ответил обозный. — Дерно целовал в твою кабалу[10].
— Позови!
Вдали, у крайнего воза, молодец в дерюге и овчинном колпаке. Обозный махнул ему. Не спеша, переваливаясь с ноги на ногу, молодец подошел ближе. От испуга, знать, что так близко видит боярина, он не снял колпака и не поклонился. Лицо его казалось совсем юным. Оно даже как-то не шло к его плотной, коренастой фигуре. Опустив глаза, молодец стоял молча, одеревенев.
— Ты поймал сю рыбицу? — боярин указал на дар.
— Я, — промычал молодец.
Обозный в тулупе толкнул его локтем: сними-де колпак, дурень!
— Добра рыбица, — еще раз похвалил боярин. — Окулко, вели снести ее на поварню! А ты упрям, зрю, неуважлив, — повернулся к молодцу. — Чай, не отвалилась бы голова от поклона. Нынче за рыбицу прощу такое, а после…
Боярин помолчал, выжидая, что скажет молодец, но тот не шелохнулся.
— Покамест при хоромах будешь.
Вокруг затихло. Настороженно и зорко смотрят глаза Окула. Боярин, не глядя ни на кого, тронулся к возам. Сейчас будет он смотреть и щупать добро. Молодец будто теперь лишь понял, что рассердил боярина непокорством; шагнул вперед, заслонил боярину путь.
— Отпусти меня, болярин!
— Не рано ли просишься, паробче? — остановился Стефан Твердиславич. — Сказывают, дерно ты целовал в кабалу.
— Не за себя, болярин, за людей целовал. Погост наш вольный, подле твоей вотчины. В запрошлом лете горели мы… Корочки не осталось, ни крыши, ни угла. Все пошло дымом. Брали жители после хлеб в вотчине. Грамотку писал правитель: за кадь хлеба вернуть долгу полторы кади, а покуда не обелим себя, в кабалу одному из погоста. Я-то безродный, ни поить, ни кормить мне некого. Просили меня жители — и принял я за всех кабалу. А лето нынче неурожайное, от долга жители не обелились — самим кусать нечего. Послал меня правитель вотчинный в Новгород… Отпусти, болярин, по чужой нужде я…
— То-то бы не по нужде, от радости бы такое-то…
Боярин тронулся вперед, но молодец как присох на пути.
— Вольным рос я, помилуй!
— О чем просишь, холоп? Боек ты на язык, не попович ли?
— Не попович. По зверю промышлял мой родитель.
— Ишь ты, говоришь, как стелешь. Не придумаю, в какой угол посадить умника, — боярин насмешливо скривил губы. — Не лозы ли велишь нарубить да за непокорство задрать сподницу…
— Не стращай, болярин! Ни лозой, ни боем не отнимешь воли.
Стефан Твердиславич отступил от молодца. Краска бросилась в лицо. Обозные в страхе жались к возам.
— Воли не отниму? — задыхаясь, тяжело вымолвил он. — Окулко! — топнул боярин по снежной наледи. — В тенета холопа! Попустил дурню, простил непокорство, а он… В жерновую клеть его, на чепь!
Не успел никто глазом моргнуть — воротные сторожа, рыжий Якун и Тимко, спутали молодца. Боярин не полюбовался на привезенное добро, ушел в хоромы.
— Тронутый он, бедовый, — как бы объясняя упрямство холопа перед оставшимся на дворе Окулом, сказал обозный староста. — И у себя в погосте, бывало, ни перед кем колпака не сломит.
Глава 2
В жерновой клети
В дальнем углу двора, скрытая частоколом от жилых хором, темнеет жерновая изба. От давности она покосилась и осела на переднюю стену. На соломенной крыше, по скатам ее, вытянулись черными ребрами хвосты жердей. Спичники, которые поддерживают жерди, до того одряхлели, что спицы еле держатся в гнездах.
Срублена изба на два жилья — людское и работное. В людском вдоль стен тесаные полати: пахнет лежалой соломой, потом. Волоковые окошки, узкие как щели, затянуты бычьим пузырем. Сбитая из глины печь, с напыльником над черным «челом», широко расселась в углу и потрескалась.
В нижней, работной клети душно от мучной пыли. Двумя рядами, из конца в конец, установлены жерновые камни. Верховоды их обтянуты лубяными шинами. У каждого камня работный холоп. Держась за возило — колышек, верхний конец которого упирается в гнездо матицы, врубленной под потолком, — холоп кружит верховод, растирая зерно.
Нет горше и утомительнее работы, чем в жерновой клети. За вины свои перед боярином садятся холопы к жернову. Кто сел, тому нет выхода из-за частокола, разве что вынесут на рогоже, когда глаза закроет.
У жернова, в конце заднего ряда, молодец с Обонежья. Недавно в клети он, а с лица спал: щеки ввалились, в подглазинах легла темная синева. Круг за кругом тянет рука верховод, позвякивает от движения железная змея цепи. Сухо и нудно шумит камень. Тело у молодца как чужое.