Иксион там вращается в колесе, часто сам с собою несходен, вверх, вниз, туда, сюда. И у нас есть Иксионы, коих терзает их жребием коловращенье Фортуны. Восходят к славе, рушатся в убожество, отверженные, все еще надеются, наверху веселятся, внизу скорбят, справа надеются, слева страшатся; и хотя в колесе страхи зрятся отовсюду, нет в нем и места без надежды. Хотя делят двор меж собою надежда, страх, радость и скорбь, но одна надежда объединяет всех и удерживает. Все тут ужасно, все воюет против совести, но оттого не менее вожделенно.
Титий[870] при первом взгляде возжелал Юнону и, пылко следуя за недозволенным желанием, не обуздал зной безрассудной печени; посему в нем справедливо наказывается печень, возрождаясь себе на ущерб; она питает алчность коршунов, и хоть она день ото дня не умаляется, а голод их вовек не утоляется. Разве я при дворе — не Титий и, может быть, кто-нибудь еще, на чье алчное сердце слетают коршуны, то есть черные страсти, раздирающие его, поскольку оно не боролось, дурному вожделению не противилось? Но не Титий тот, кто не укрыл от Юноны тяготу распутного ума. Его мысли, речи, действия противны тому блаженному мужу, что не ходил, не стоял и не сидел[871].
Дочери Бела[872] силятся там наполнить решетом дырявые, бездонные сосуды, пропускающие всякую жидкость, и расточают непрестанно почерпаемую летейскую влагу. Бел переводится как «мужественный» или «доблестный»; это Отец наш Бог. Мы — не сыновья Его, поскольку не доблестны, не крепки, но дочери, ибо изнеженны до бессилия; решетом, которое отделяет зерно от мякины, то есть умением различать, мы силимся наполнить сосуды продырявленные, то есть души ненасытные. Честолюбие испортило им дно; они всасывают, подобно Харибде, все, что в них вливается, и без всякого намека на наполнение неустанно глотают впустую. Это решето не отделяет мутное от прозрачного, илистое от чистого, хотя для этого создано, и не удерживает ни воды, текущей в жизнь вечную, ни воды, пьющий которую не возжаждет вовек[873], но летейскую воду, пьющий которую теряет память, которая обморачивает гортань, вызывает новую жажду, тайком входит в душу, с нею смешивается и понуждает войти в глубокую грязь[874].
Цербер, пес трехглавый, там привратник. На тех, кого впускает кротко, не подавая голоса, он набрасывается с тройным лаем, когда они норовят выйти. Этот привратник обогащает Дитов чертог[875], давая несметным толпам войти, и не опустошает его, выходить не позволяя; он удерживает, не выливает. У Дита этого двора тоже есть преступники, коих он водворяет в темницу, есть и те, кто с притворным состраданием отводит их в яму. Но когда по милости государя они получают возможность выйти оттуда, те облаивают их тройным жадным устрашением, требуя и жаждая еды, питья и одежды, и заставляют людей, донага раздетых и всего лишенных, обещать то, чего не имеют. Подлинно они Церберы, ибо пожирают плоть колодников[876], и воистину псы, умеющие набивать тройной зев от людей удрученных. Они алчут, как псы[877], не различают, чью пищу хватают, не отличают мясо от мертвечины, свежее от гнили, смрад от аромата, не думая о позволительном.
В черном дворце мрачного Дита Минос, Радамант и Эак[878] бросают жребий в урну и как судьи распоряжаются несчастными. Дурные дела они взвешивают сразу, а добрые откладывают или обращают в ничто. Если выпадет тяжкий жребий, карают тяжелей; если мягкий, противятся и извращают, чтобы добродетель обратилась в вину; если сомнительный, толкуют в худшую сторону. Но их правосудие заслуживает похвалы от их неправедного господина, ибо для злодеяний у них ни капли послабления. Говорят, однако, что если взглянет на них прохожий, их суровость пропадает, словно по волшебству; если же нет, они ухватываются за прегрешения, взвешивают злодеяния, и поражают, и истребляют; добрые дела они заставляют проскользнуть мимо и ублажают тиранию Дита, оскорбляя Бога. В известной мере дела сих судей извинительны, ибо они подражают коварству своего безжалостного владыки. Есть и у нас цензоры — но под светлейшим судьей, и правосудие их господина ущемляет их собственное, ибо хотя они в его присутствии клялись судить беспристрастно, но, как у троих проницательных судей помянутого Плутона, коли взглянет на них виноватый, он прав; коли правый не взглянет, он виноват. А слово «взглянуть» надо толковать на манер господина папы, который говорит: «Ни собственной персоной, ни через посланца не посетил нас, ни взглянул» — иначе говоря, «ничего не дал»[879].
870
О
872
873
874
875
876
879