Если верное суждение Боэция о Фортуне[7] применить ко двору, справедливо и то, что он в одной переменчивости постоянен. Лишь тому нравится двор, кто стяжал его милость, — ибо он сам дает милость[8]: не питая склонности к любезным или заслуживающим любви, он дарит милостью недостойных жизни. Вот истая милость: приходит без повода, остается без заслуги, помогает бесславному по скрытым причинам[9]. Таинственное веяло Господне[10] праведным судом, справедливым провеиваньем отделяет себе пшеницу от плевел[11]: так и двор с неменьшим усердием отделяет себе плевелы от пшеницы. Что первым мудро отбирается, вторым немудро отметается, и наоборот, и так во многом. Столькими жалами погоняет нас владычица двора, алчность, что уступает смех тревоге. Кто смеется, того осмеивают; кто сидит в печали, кажется мудрым. Потому и судьи наши наказуют радость и награждают хмурость, хотя в доброй совести по заслугам радостны добрые, в скверной — скверные справедливо скорбны; потому унылы лицемеры[12] и всегда веселы боголюбцы. Судья, называющий добро злом и зло добром[13], в согласье с собою благостен с тягостными и тягостен с благостными. Причина непрестанной радости для добрых — обитание Духа Святого, причина печали для дурных — набухание чешуистого змея, который, виясь по сердцу зломыслящего, собирает себе чеснок вредоносный: вкушаемый, он сладок, вкушенный — смердит[14]. Этот чеснок главным образом и подается нам при дворе рукою ненавидящего нас от начала[15]. Кому милы его силки, тому не любезна Господня наука[16].
Как же вышло, что мы выродились из былого вида, сил и добродетели, а прочие живые твари не выбиваются из первоначальных своих дарований? Сотворен был Адам гигантом по статям и крепости[17], соделан ангелом по разуму, покамест не был низвержен; жизнь его, хотя сделалась временной вместо вечной и изувеченной вместо целостной, великим ободрена утешением долгожительства. Долго оставалось в его потомках это благоденство нравов, сил, добродетелей и жизни, но во времена Давида, пророка Господня, наше бытие уже составляло, по его словам, восемьдесят лет — хотя некогда было восемьсот и больше без труда и скорби[18]. Мы же и за семьдесят без ущерба не перевалим: мало того, едва достигнем рассудительности, уж клонимся к смерти или безрассудству. Обитатели земли, моря и воздуха — все твари, кроме человека, — радуются жизни и силам, будто не отпадали от милости Создателя. И что это значит, если не то, что они хранят заветное послушание, а мы его с самого начала презрели? Много горше должна быть наша скорбь оттого, что, меж тем как все сотворенное стоит, пали только демоны да мы, что сотоварищами нам — наши соблазнители, что наше беззаконие обрекло нас на краткость сил и жизни и что из-за подражания прародителю сделались мы предурны.
Кто изобрел плавление металлов, превращение одного в другой? Кто прочнейшие тела сделал жидкостью? Кто научил рассекать мраморную прочность текучим свинцом? Кто дознался, что адамант поддается козлиной крови?[19] Кто кремень расплавил в стекло? Никак не мы; круговорот семидесяти лет этого не охватит. Но те, кто мог тратить семьсот или восемьсот лет на стяжание мудрости[20], счастливые благополучием своего имения и личности, умели проникнуть бездны природы и вывести глубину на свет. Познав движенье светил, они исследовали жизнь животных, птиц и рыб, племена и союзы, природу злаков и семян. Они положили столетие для ворон, тысячелетие для оленей, а для воронов — век невероятный[21]; но им следует верить, особенно в отношении зверей, без страха пребывавших с ними до начала мясоядения, как с нами пребывают собаки, чья жизнь и привычки у нас на виду. Много они оставили нам открытий в своих сочинениях; еще больше докатилось до нас, от начала передаваемое из поколения в поколение, и не от нас — наша опытность, но от них в нас перелита, сколько нам доступно воспринять.
7
9
10
14
16
17
19
20
21