И вот он за свадебным пиром сидит во всей пышности, как вдруг перед первой переменой блюд объявляется пигмей со столь великим полчищем себе подобных, что столы переполнились и больше народу расселось снаружи, чем внутри, в шатрах, принадлежащих пигмею и в один миг поставленных. Выскакивают оттуда служители с сосудами, выделанными с неподражаемым искусством из цельного драгоценного камня, наполняют палаты и шатры золотой и самоцветной утварью, никакого питья и снеди не подносят ни на серебре, ни на дереве; они всюду рядом, где в них нужда, и не от королевского или иного добра подают, но все расточают из своего[68], и принесенное ими с избытком утоляет все желания. Что приготовлено Герлою, все цело; слуги его сидят в праздности, их не зовут, они не подносят. Кругом ходят пигмеи, вызывая общее одобренье, драгоценностью риз и каменьев, словно светильниками, озаренные паче прочих, никому ни словом, ни делом, ни присутствием, ни отсутствием не докучающие. Король же их, пока его служители в разгаре трудов, обращается к королю Герле так: «Наилучший из королей! Бог свидетель, что по нашему условию я присутствую на вашей свадьбе; если на ваше усмотрение захотите от меня большего, чем здесь видите, исполню без упущений и с охотою; а если нет, не мешкай с отплатой за честь, оказанную тебе, когда я того потребую». Вымолвив это и не дожидаясь ответа, он поспешно ушел в свой шатер и в час, как запели петухи, удалился со своими людьми.
По прошествии года, внезапно явившись пред Герлой, он требует исполнить договор. Тот соглашается и, приготовив вдосталь, дабы отплатить по справедливости, идет, куда его ведут. Вступают они в пещеру в высочайшей скале и после недолгого мрака — уже на свету, не от солнца или луны исходившем, но от многих светилен, шествуют к дому пигмея — обители, во всем прекрасной, как Назон описывает чертог Солнца[69]. Когда справили свадьбу и король отплатил пигмею, как должно, Герла, получив позволение, уходит, обремененный подаренными конями, псами, соколами и всем, что наипаче пригодно для охоты и птичьей ловли. Пигмей провожает их до места, где начинается мрак, и дарит королю небольшую собаку-ищейку, помещающуюся на руках, настрого запрещает любому из королевской свиты спешиваться, прежде чем собака спрыгнет из рук того, кто ее будет нести[70], и, распрощавшись, возвращается домой. Вскоре Герла выходит на белый свет и, вновь оказавшись в своем королевстве, заговаривает с престарелым пастухом, спрашивая новостей о своей королеве, которую называет по имени: пастух же, с изумлением на него взирая, говорит: «Господин, я едва разумею твой язык, ведь я сакс, а ты бритт, имени же такой королевы я и не слыхивал, вот разве что, сказывают, встарь прозывалась так королева древнейших бриттов, супруга короля Герлы, который, говорят, пропал вместе с каким-то пигмеем подле этой скалы и больше на земле не появлялся. А этим королевством уж двести лет как владеют саксы, изгнав его обитателей». Ошеломленный король, который думал, что пробыл там всего три дня, едва удержался на коне. Иные из его спутников, забыв о наказах пигмея, спешились прежде, чем спрыгнула собака, и тотчас рассыпались в прах. Король, уразумев причину их истленья, под страхом подобной кончины запретил кому-либо касаться земли прежде, чем спрыгнет собака. Собака же и доныне не спрыгивает.
Басня говорит, что этот король Герла, бесконечно блуждая, описывает безумные круги со своим отрядом, без отдохновения и остановки. Многие утверждают, что не раз видели этот отряд. Но наконец, в первый год по коронации нашего короля Генриха, прекратил он, говорят, посещать наше королевство так часто, как прежде. Многие валлийцы видели, как он погружался в реку Уай в Херефорде. С того часа успокоился этот призрачный обход, как будто нам оставил свои блуждания, а покой — себе[71]. Но если не хочешь слушать, сколь плачевным бывает такое беспокойство, не только при нашем дворе, но почти при всех дворах властителей, вели мне молчать — я буду вполне доволен, да это положительно будет справедливей. Не хочешь ли приклонить ненадолго слух к недавним делам?
XII. О КОРОЛЕ ПОРТУГАЛЬСКОМ[72]
К португальскому королю, который жив и поныне владычит на свой лад, в ту пору, как его осаждали многочисленные враги и почти принудили сдаться, пришел на помощь некий юноша, могучий телом и отменной красы; оставаясь при короле, он выказал такую бранную доблесть, что дела его казались невозможными для одного человека. Он восстановил мир согласно желанию короля и королевства и, по заслугам приближенный к своему господину, был ценим больше — ведь король непрестанно его требовал, часто посещал, многим одаривал — чем это способствовало его благоденствию. Вельможи сего двора, замечая, что их господин оказывает им чести менее обычного, считают, что юноша отвратил от них благоволение: видя, что он возносится в королевской приязни все выше, сетуют, что она у них отнята, и, наполнившись исступлением зависти, усердствуют низвергнуть своею злобностью того, кто возведен в фавор высшею доблестью. На вооруженного или предупрежденного они нападать опасаются, а потому опускаются до худшего рода преследований, до навета, и приступают с той стороны, где примечают безоружность и наготу своего господина. Ведая, сколь он безумен от вздорной ревности, они посылают к королю двоих из своего числа, и те, словно старцы вавилонские, обвиняют невинную королеву, как Сусанну, в прелюбодеянии с этим юношей[73]. Король, уязвленный в сердце, где не прикрывал его панцирь мудрости, восскорбел смертельно и в слепой опрометчивости предписал, чтобы сами изобретатели этого преступления отомстили за него невинному, жестоко и тайно. Так была предана в руки коварства невинность. Изменники, коим велено утаивать преступление, сходятся с юношей накоротке благодаря речам, учтивостям и притворной любви, входя к нему в приязнь ступенями мнимого дружества. Под предлогом охоты они уводят его в гущу дубрав и уединение пустынь и, перерезав горло, бросают волкам и змеям, известив об этом деле лишь того, кто, обманутый, велел его исполнить; а так как его исступление еще не унялось, он спешит домой, входит в ложницу, в укромную и доселе незнакомую ему комнату, и, выгнав всех прочих, обрушивается, яростный, на королеву, бывшую на сносях, и, избив ее ногами и кулаками, двойное убийство свершает одним нападеньем. Негласно призвав преступных общников своей подлости, он похваляется и кичится пред ними, как праведный отмститель тройной вины, — они же долгой чередою похвал превозносят его как мужа отважного и крепкого, чтобы, сделав глупцом, надолго удержать в этой глупости. Некоторое время молчал этот заговор, не выходя наружу; но поскольку, как говорится, тайному убийству надолго не укрыться[74], оно наконец вползло в народный слух, и чем крепче страх перед тираном сдерживал пересуды, тем безжалостней проступало его бесславье в непрестанных перешептываниях. Запрещенная молва, прорвавшись, делается быстрей дозволенной речи, и удивление, расходящееся от одного к другому, чем скрытнее передается, тем шире разглашается. Это оттого, что всякий, услышав что-нибудь под секретом, для надежности передает другому. Король видит, что двор его уныл и непривычно безмолвен, а выйдя наружу — что город разделяет чувства двора; совесть кое о чем догадалась, он устрашился за свое доброе имя и — обычный наш изъян — по совершении дела понял, что сделал; узнав от многих о ревности, из которой совратили его предатели, восскорбел безутешно, и ярость, наконец праведную, выместил на самих изобретателях и совершителях преступления, вырвав им глаза и детородные части, и, окутав ночью вечной и отняв услады, оставил их жить в подобии смерти.
68
70
71
72
73
74