— Когда дело касалось убранства дома, — сказала тетя Рози, — ему нельзя было перечить.
Да, это было так. Если бы миссис Мак-Маннокс предоставили большую свободу, она бы, без сомнения, внесла что-то более женственное, кокетливое. Я не знаю, что именно. Может быть, итальянскую мебель, попадающуюся у антикваров на Второй авеню. Ну хотя бы покрытый позолотой комод, украшенный маленькими кавалерами, склоняющимися в поклоне, или еще консоли, хрустальные люстры из Мурано в виде букетов из прозрачных цветов, в которых трепещет свет; повсюду поместила бы зеркала, ковры с замысловатыми узорами. Конечно, если бы тетушке Рози было дозволено, она бы выбрала это. Но мистер Мак-Маннокс решил иначе. «Итальянский стиль носит характер веселый, и, поверь, я бы не возражал. Но не забывай, малышка, что только евреям здесь пришлись бы по душе все эти вещи — искусственный мрамор, золоченые зеркальные рамы и бахрома с помпонами. Но я не могу этого допустить. Моя клиентура проявляет недоверие к любому средиземноморскому хламу. И я бы не хотел, чтобы это видели у меня. Клиентура жаждет солидного. Вот это нам и требуется. Нам лучше завести меблировку в английском стиле». Все это было выражено мистером Мак-Манноксом тоном отеческим, но достаточно твердым. И тетя Рози подчинилась его желаниям. Гостиная, в которой пили чай, была в стиле «Оксфорд», а курительная комната подошла бы английскому епископу. Контора морского страхования, Лондонский банк, дорогой бельевой магазин — таковы были источники вдохновения, к которым прибегал мистер Мак-Маннокс. «Охота на лисиц», гравюра, сделанная в начале века, и две горки серебра — вот и все, что допустил хозяин как скромную дань фантазии. Все было выбрано так, чтобы поддержать в посетителях чувство уверенности. Сама мебель и каждая вещь в комнатах как бы содержали в себе затаенные обещания. За таким столом подписываются только солидные контракты. В гостиной не место мечтам. А библиотека повествует о прошлом, способствует уравновешенности, вызывает уверенность, что успех пойдет на пользу потомству. Никакого легкомыслия, ничего фривольного в обстановке мистера Мак-Маннокса. Все идеи декоратора, без всякого исключения, были сочтены неподходящими. Может, французский стиль для спальни? Какой-нибудь штрих эпохи Людовика XVI, ну, что-то в серых спокойных тонах? Вы что, смеетесь? Мистер Мак-Маннокс не из тех, кто полагает, что все лучшее обязательно должно быть иностранным. Тогда, может, какую-либо черточку Великой эпохи? Глупости. А не подойдет ли вам это? Какой-нибудь ненавязчивый штрих, что-нибудь вроде сундука в передней? Не может быть и речи? Нет и нет, это выглядело бы слишком клерикальным. Специалист по общественным связям не может интересоваться стилем, предназначенным для нью-йоркского архиепископа. Это было бы ошибочно, бестактно, и к чему подобный риск. Что же? Декоратор спрашивал — что же? — с безропотностью человека, уже свыкшегося с причудами своих клиентов. Вот что! Красное дерево! Решения мистера Мак-Маннокса не могли быть обжалованы. А мебель какая? Все без исключения красного дерева, и обшивка стен тоже. Подчеркнуто только красное дерево. Обязательно полированное, еще блестящей, чем зеркало. Красное дерево, форте, фортиссимо. Красное дерево, остинато! Красное дерево, состенуто! Просто гимн деловому преуспеянию, пропетый в красном дереве, — вот как выглядели комнаты тетушки Рози. От комнаты к комнате этот гимн захватывал дух, блистал, гремел и, наполненный гордостью, возрождал воспоминания о былой славе, увлекая посетителя, унося его в неведомые дали с той силой, которая свойственна гимнам.
Я полагаю, что расположение ко мне миссис Мак-Маннокс было вызвано короной, вышитой короной, которую она заметила на моем носовом платке и на которую я не имела никаких прав. После того как она сделала это открытие, я увидела на входной двери мою визитную карточку с добавленным словом «графиня», начертанным высокомерным почерком тетушки Рози, таким широким, просторным, с горбатой заглавной буквой и другими, как бы взлетающими в конце с чрезмерной самоуверенностью.
Она изменила свое отношение ко мне, стремилась говорить по-итальянски, встречала меня протяжным «Cara Gianna»[3], то и дело повторяла «chi lo sa»[4], чтобы расположить меня к себе. Как разубедить ее? Как ей признаться, что эта корона всего лишь упражнение, исполненное в классе вышивания в Палермском монастыре, где я воспитывалась? Разъяснить? Нет, лучше было молчать. У тетушки Рози имелось свое специфическое представление о Европе. В ответ началась бы бесконечная дискуссия. «Да, миссис Мак-Маннокс, я была воспитанницей в одном монастыре. Почему воспитанницей? Моей матери уже не было в живых, а отец не мог один воспитывать шестерых. Да, я согласна с вами, шестеро детей — это слишком много. Итальянцы плодовиты? Вы говорите «плодовиты», словно речь идет о кроликах. Пожалуй, это нелюбезно, тетушка Рози. Какова профессия моего отца? Врач. По венерическим болезням? Но почему? Вам сказали, что вся Сицилия гниет от них? Что вы! Не больше и не меньше, чем в других местах, поверьте мне… От чего умер мой отец? От тифа. Он был в плену у англичан в Ливии. Нет, он не был фашистом, миссис Мак-Маннокс. Ведь многие итальянцы умерли во время этой войны, и они не были фашистами». Говорить с тетушкой Рози? Это значило противостоять банальностям, появляющимся неизвестно откуда, выступать против поколения, полного вздорных и упрямых представлений, кишащих в нем, как мошкара в жаркий день. Мне приходилось описывать монастырь, где прошло мое детство, часовню, трапезную, занятия вышивкой, музыкой, гимнастикой, уроки хороших манер. «Да, это были счастливые годы… Нет, нет, тетушка Рози, не было ни измождения плоти, ни суровых покаяний, нас вовсе не заточали, и мы не носили черных чулок. Да, конечно, носить черные чулки вредно, но раз мы этого не делали, стоит ли об этом говорить?»
И все же католицизм внушал тетушке Рози недоверие.
— Кто такие католики? — спросила она однажды. — Как их понять? Это практически невозможно. Из католиков я знаю только интеллигентов или полицейских агентов. Ну? Ясно вам?
И так как я не знала, что ей ответить, она добавила:
— Не доверяю я этим экзотическим характерам.
Это высказывание, как и некоторые другие, вроде: «Еврей всегда остается евреем», или «Меньшинство всегда бывает подозрительным», или «Актер! Но кто же захочет вести серьезное дело с актером? Хорошо известно, как эти люди неуравновешенны» — убедили меня в том, что тетушку Рози уже не изменишь. Пусть радуется тому, что заполучила итальянскую графиню, поселившуюся в одной из комнат ее дома. Зачем лишать ее жилицы-графини, ведь это ее весьма устраивает, она уже так ярко представляет себе придуманный ею персонаж. Все это может показаться детской затеей. Но трудно даже себе представить, до чего может дойти жажда респектабельности у шестидесятилетней вдовы в Нью-Йорке, которой надо к тому же выдать замуж племянницу. Апартаменты миссис Мак-Маннокс стали слишком большими после смерти мужа и особенно после того, как Бэбс перебралась в отдельную квартиру, выходящую на ту же лестницу. Мак-Маннокс жила неподалеку от Парк-авеню. Прекрасный вид, хороший воздух. Зимой здесь встречались люди, одетые в плотные меховые шубы, они прогуливали между чахлыми деревьями своих собак, обутых в ботиночки. Мне кажется, что тетушка Рози выбрала это место для жилья именно из-за солидности адреса, а не потому, что оно приятно выглядело.
— Хороший адрес, — говорила она, — значит не меньше, чем предки и семейные портреты. — Она твердо верила в важность подобных вещей. — Еще и передняя, конечно… самая важная комната. — На этот счет у тети Рози было твердое мнение. — Посетитель судит о вас, — сказала она, — по тому, что ему прежде всего бросается в глаза.
Это было разумно, и мне было понятно, что она весьма дорожит передней своей квартиры с убранством в готическом стиле, деревянной обшивкой стен, электрическим камином, пылающим ночью и днем, широким диваном, обитым зеленым бильярдным сукном, и, наконец, стоящим у дверей на страже калош и пуделей швейцаром в украшенной золотым галуном фуражке, выглядевшим столь же почтенно, как слуги из старых аристократических семей.