Эмпирический характер человека — результат взаимодействия его волевой сущности и мотивов, т.-е. своеобразно воспринятых ею воздействий других волевых „я“, ее окружающих. „Мотив возбуждает волю, извлекает ее (schöpft) из потенциального состояния и только в этом смысле нечто про-из-водит (schöpft)“ 38. Для мотива нужен объект воздействия, нужно некое „у-словие“, „пред-пo-сылка“, под-лежащее. В каждом эмпирическом „я“ есть зерно (Willenskern, Kernwesen), которое „остается неизменным во всех переменах возраста и положений“; изменяемая сторона эмпирического „я“ никогда не является подлинной причиной хотения, хотя иногда кажущимся образом выступает на первый план. „Только то, что сопровождает нас всю жизнь в форме неисчезающей черты, выражает внутреннее существо нашей индивидуальности“39. „Поверхностность и близорукость эмпирической науки о характере состоит именно в том, что она, пользуясь своим мнимым знанием людей, извлекает заключения о внутреннем существе предмета своих суждений из деятельности промежуточных мотивов“, случайных действий, не проистекающих из данной индивидуальной воли с необходимостью40.
Учение Канта и Шопенгауэра об „умопостигаемом характере“ человека Банзен прилагает ко всему миру; он строит грандиозную систему индивидуалистического панпсихизма. „Субстрат“ есть везде; уже атомные силы отличаются некоторой индивидуальностью: химия тоже только „описание характеров“ разных элементов. Индивидуальность проявляется в животном мире: выражение „лисьи глаза“, „свиная морда“ не простые уподобления, а указание на метафизическое сродство человека и животных. Задача метафизики это „характерология мира“, т.-е. описание всех индивидуальностей — генад. Волюнтаристическая метафизика — необходимое дополнение и расширение атомистики. При этом, однако, надо помнить, что „мировая анархия“ не есть „мировой хаос“. Равнодействующая всех сил двигает мир с известной закономерностью; „случая“ в строгом смысле нет.
Нет собственно и свободной воли, а лишь потенция ее, которая никогда не может проявиться, так как генада включена во „всеобщую взаимозависимость“. Мир не есть сумма изолированных единиц, не есть и царство произвола. Но, с другой стороны, он не есть и царство целесообразности; внимательное исследование хотя бы одного органического развития открывает массу нецелесообразных явлений. Все это „развитие“ сводится к дифференциации индивидов; но чем больше многообразия, тем тоньше и острее противоречие: вот трагедия прогресса.
Смерть, разрушая данное проявление „зерна“ возвращает его в состояние потенции. Индивидуум снова „становится невидимым актом воли, который нуждается только в новом толчке (смене мотива), чтобы снова вступить в мир видимого“41. Поток жизни вызывает его к бытию в иной форме на основе того же „зерна“, как это прекрасно выражено в стихотворении W. Jensen’a:
Новая форма проявления, конечно, обусловлена сложным взаимодействием „зерна“ и среды, но „нечто“ все же остается. Банзен настаивает на бессмертии индивидуализированного зерна (Sosein). „Это не бунт неисправимого эгоизма, который не хочет отрешиться от иллюзий своего я, — когда наше невыразимое я противится включению его в бесконечный ряд высших и низших форм; включению, отрицающему за нашим индивидуальным существованием всякое истинное единство и признающим его лишь „высшею ступенью развития“... Тот, кто стремится к самоутверждению своей физической и психической личности, не согласится никогда покорнейше-самоотверженно петь в хоре с этими деспотическими систематиками и систематическими деспотами“43.
38
В подлиннике игра глаголом „schöpfen“, который означает и „творить“ и „черпать“, почему мотив назван „деятельным не более, чем вёдро при колодце“. Z. V., 40.
42
„Ты возникаешь из движущегося потока не предумышленный никакой целью бытия, в свете и в вихре и в ночи зачатия вновь приливаются атомы твоего праха“. Банзен вообще любит цитировать поэтов-философов, неизменно отмечая, что все они (Иенсен, Геббель, Рюккерт и др.) „auch nordfriesischen Geblühts“ и никогда не были поняты плоскими „берлинцами“.