Эти времена оставили в нашей памяти много святых молитвенников за Русь. Один из них — наш смоленский — Герасим Болдинский, русский святой, подвижник, основавший на Смоленщине Болдинский монастырь. Существуют неоспоримые сведения, что Федька Петров, а впоследствии — Федор Конь родился на Смоленщине, более того, он связан с Болдинским монастырем крепкими узами веры и любви к родной смоленской земле.
— Федька! Москва-матушка! Что зазевался? Приехали почти! — Савелий потрепал сына по непослушным густым вихрам, торчавшим из-под шапки. А Федька, закусив губу, восторженно смотрел на голубое московское небо. Весна как хорошая хозяйка, готовила город к Светлому празднику [2] — раскрашивала прозрачной синевой небо, золотила ласковым солнцем купола храмов, а потом, как юница[3] голубоглазая, засматривалась на свое отражение в тронувшейся ледоходом Москва — реке.
Отец неторопливо правил лошадкой. Задумчивое лицо его светилось тихой радостью. Предстояла работа, а отец любил ее заветно. Владел топором мастерски, возводил хоромы — залюбуешься, украшал резьбой — птицами да цветами. У Федьки первой игрушкой тоже был маленький топорик, сделанный отцом своему первенцу. Сколько себя помнил Федятка — всегда рядом отец. Видел, как дома из-под отцовского топора росли, как грибы в лесу. Больше всего, конечно, любил, когда строили церкви да колокольни — круглые купола, золотистые стены. Словно свечки, светили храмы, возведенные отцом.
— Святое дело, сынок, храм построить. А самое главное — храм в своей душе!
— Это как, тятя?
— Любовь растить надо, как цветок.
— Как можно любовь растить? Тут любишь или нет. Я вот тебя люблю, мамку, Андрюшку Клепку. А вот Домашу — нипочем, она у меня давеча свистульку забрала и не признается. Как ее любить, Домашу-то?
— Глупый ты еще, Федька. Усвоил, что любовь может быть за что-то. Вот птица сидит, видишь? — Отец отложил кнутовище и протянул сильную, словно вырубленную тем же топориком из дерева, ладонь.
— Где?
— Ну вот, на березе.
— Ну, вижу.
— Любишь ее?
— Еще чего! Птицу неразумную. Толку от нее, любить.
— Вот-вот. Как же мастером собираешься стать? Я вот давеча птицу вырезал, как же без любви? Мастера своего дела без любви не бывает. Так, подмастерье бездушный…Тпррру-у, Касатушка!
— Ты и Касатку любишь?
— А как же? Божья тварь. Везёт нас, не ропщет…
— Странно, тятя… Не думал я об этом.
— Подумай. Времени у тебя много, вся жизнь впереди. Бог — любовь. Смотри, с какой любовью он наш мир сотворил. Пчёлка летит, мёд собирает, травинка к солнышку тянется, почки на деревьях хранят внутри красоту небесную. Подумай, Федька, почки той — с ноготок детский, а внутри — чудо чудесное. От солнышка раскроется она, распахнется, а оттудова — листик аль цветик Божий. Расцветёт он красотой невиданной, два денька всего покрасуется, а потом — опять работа нам невидимая — яблочко будет взращивать или грушу какую. И всё тихо-тихо, сынок, без шума. И во всём красота, в самой безделице. И человеку, чтобы красоту сделать — ой как потрудиться надо. И шуметь поменьше. А без любви и красоты не сыщешь…
Федька молчал, поражённый словами отца. Он давно замечал, как светились глаза, когда он работал, как сердито хмурились брови, когда из-под топора выходило на Божий свет не то. Во всём отец стремился к красоте, все делал с любовью. Может, оттого и славился он мастерством своим. Вот едут они в Москву, позвали строить. Говорят, сам царь позвал.
Завернули к монастырю помолиться на начало доброго дела. У ворот их встретил монах. Он был похож на большую чёрную птицу, важно выхаживающую пред большой железной кружкой для подаяний. Савелий и Федька опустились на колени перед иконой у ворот монастыря. Богородица сверху взирала на гостей, словно благословляла.
— Матушка, не взыщи, прости грехи мои тяжкие! — Савелий горестно вздохнул, перекрестился натруженными перстами.
Федька, повторяя за отцом слова молитвы, перекрестился, вспоминая свои грехи. На последней исповеди поведал отцу Филарету про обиду свою на Домашу, да видно, не от души каялся — злится до сих пор. Уж очень свистульку жалко. Крёстный со Смоленска привёз, с ярмарки. Свистулька — всем свистулькам свистулька. Такого перелива ни у кого на селе не было. Сколько друг его, Андрейка, просил поменяться — никак не мог он с ней расстаться. Андрей ему и перо тёмно-синее с переливом предлагал, и подкову, что прошлым летом нашел за селом, и гребень костяной. Другу не отдал. Решил, что подарит на память, когда поедут с тятей в Москву, а тут незадача — пропала свистулька. Пропала после того, как Домаша за солодом прибегала к мамке…