– О нет, ничего, – ответил тот в свою флейту, отчего его слова прозвучали странно и загадочно.
– Я знаю, он довольно дерзко сыграл на бирже, и те, кого он обыграл, теперь на него злы… но сложно найти второго такого понимающего друга. Потому – да, завтра я еду в Клаудшем.
Мы тепло пожали друг другу руки и расстались – он провожал меня улыбкой, пока я спускался к себе.
– Не забудьте об ужине! – крикнул я. – Увидимся после Нового года.
– Если не раньше, – со странным смешком ответил тот. – Если не раньше.
Вечером двадцать четвертого декабря я сошел с поезда на крохотной станции Клаудшем. Только что выпал снег, и с болот дул пронизывающий холодный ветер. Вдалеке четырежды ударили часы; мы как раз проехали под украшенной гербом аркой ворот и взбирались на горку по парковой дорожке, мимо одиноких оборванцев-дубов и согбенных бурей елей, черными пятнами уродовавших девственную белизну лужаек.
На вершине холма дорога резко вильнула. Подо мною лежало поместье Клаудшем, а за ним до самого туманного горизонта простиралась хмурая равнина, сливаясь вдалеке с серым сумраком Северного моря.
Сам дом располагался в широкой долине, по форме напоминающей гигантскую пригоршню, – только со стороны моря в эту чашу, подобно зубам, впились темные утесы. Сам дом фасадом выходил на лужайку и полукруг мрачного леса, где смешались дубы и ели. От полумесяца главного здания отходили два флигеля, к одному из которых была пристроена церковь. Позади здания до самых утесов тянулась неровная еловая аллея, к ней с обеих сторон примыкала аллея тисовая и обсаженные лаврами клумбы.
С высоты холма дюжина человек и мальчик-почтальон верхом на пони, взбиравшиеся мне навстречу, казались черными пигмеями, затерянными в бесконечной белизне.
Наш холостой хозяин был в отлучке, когда меня проводили в большой зал, куда спустились к чаю все собравшиеся гости. По природе своей я стесняюсь незнакомцев, особенно когда их много, потому я был очень рад увидеть Джека Таннана, седеющего циника из Академии художеств, устроившегося в уголке подальше от сквозняков и женской болтовни.
– Филипс! Срочная нужда в деньгах настигла?
– О чем вы?
– Ой, вот только этого не надо! Я здесь, чтобы написать портрет старины Стина, и взамен хочу пятнадцать сотен. Лорд Томми Ретфорд – вон он, знаешь его, да? – хочет избавиться от старой мебели. Ну, эти его комнаты на Пикадилли. Меблированы дельцом с Бонд-стрит, и Томми получит двадцать пять процентов с каждой сделки по продаже, которую сумеет заключить. Дама, которая с ним беседует, – миссис Тальбот Слингсли. Милашка, в Нью-Йорке попала в беду и на уста всей Америке, а здесь в Лондоне в один ход завоевала свет и сердце Слингсли. Странное дело, скандалы никогда не пересекают Атлантику – соленая вода легко отстирывает любое грязное белье. У огня – старый лорд Блейн. Очень уважаемый, втихую дает деньги в рост. Ну, знаешь: «Анонимное лицо даст вам деньги под расписку». На софе – это красотка миссис Билли Блейд. Изображает, что безнадежно влюблена в Стина, но наш веселый кобель для нее слишком умен. Тот долговязый – ее муженек. Полюбуйся, как он ползает по зале. Небось думает, как бы половчее стянуть серебряную пепельницу или вроде того. Ну красота же, а, Филипс?
– И это – высший свет?! – воскликнул я.
– О! – Таннан усмехнулся, с горьковатым весельем глядя на собравшихся. – Ты не прав. Это сливки общества – возлюбленная журналистами и критиками блистательная толпа нищебродов, благослови их Бог. Отличная компания, чудесные друзья – главное, успеть подальше спрятать все ценное, прежде чем с ними подружиться.
Я допил чай, он затянулся с видом глубокого удовлетворения.
– Небось хочешь посмотреть дом? – предложил он. – Пойдем, буду тебе экскурсоводом. Хочу прогуляться немного перед ужином.
Экскурсия, несомненно, удалась. Мы переходили из комнаты в комнату, любуясь резными дубовыми панелями, изумительными портретами, мебелью от Шератона, витринами со старинным фарфором, доспехами, гобеленами… Дом был полон семейных сокровищ де Лунов, у которых, собственно, барон его снимал.
И хотя нынешний глава рода де Лун – всего лишь старый пьяница, живущий на восемьсот фунтов годовой ренты в крохотном домишке в Истборне, род этот некогда бывал и знаменит, и славен, и оставил след в английской истории.
В торце гостиной, над камином, висел портрет в дубовой раме. Рейнольдс[13], и притом отличный. Мальчику на картине было не более пятнадцати лет, но во взгляде его была та отстраненная серьезность, которая обычно присуща людям, прожившим долгую и нелегкую жизнь.
Присмотревшись внимательнее, я заметил, что в нижнем правом углу картину реставрировали или перерисовывали, и обратил на это внимание Таннана, спросив, не знает ли он, в чем дело.
– А-а, они убрали с картины волка. И были на то причины, я скажу, – ответил тот.
– Волка?
– Услышал бы старик де Лун, что я об этом рассказываю, – вышвырнул бы меня вон, Богом клянусь. Но дом нынче не его, а Стина, так что я в безопасности. Только при дамах об этом не заговаривайте, ясно?
– Ясно, ясно… – Меня снедало любопытство. – Так что же?
– Дамам вредны такие истории, они пугают их, – пояснил Таннан. – Так вот, Филипп, шестой граф де Лун, был нашим послом в Санкт-Петербурге примерно году в тысяча семьсот девяностом. Как-то раз на охоте он подстрелил волчицу, отказавшуюся покинуть свое логово, и обнаружил, что она защищала своих детенышей. Один из них был совсем белый – видимо, альбинос. Граф не дал собакам порвать волчонка и увез его к себе. Вскоре он вернулся в Клаудшем – с женой, ребенком (единственным сыном) и этим волчонком. Говорят, сперва тот был совсем ручной, но с годами становился все злее, и наконец его пришлось держать на цепи в конюшне.
В Сочельник, на закате, граф ехал верхом по парковой дорожке, возвращаясь с охоты. Он услышал жуткий крик со стороны утесов – там уже тогда были сады. Он пришпоривает лошадь, и вот он уже несется по мрачной еловой аллее. Вдруг лошадь замирает, сбрасывает его и уносится прочь. Граф встает – по счастливой случайности он цел – и видит: над растерзанным трупом его единственного сына стоит белый волк с оборванной цепью на шее…
Говорят, граф был настоящий гигант, и притом человек горячий, с буйным темпераментом. Он бросился на зверюгу и, хотя тяжко пострадал, все же одолел ее голыми руками – Бог знает, как ему это удалось. Наследовали ему уже предки нынешних владельцев, боковая линия. Жутенькая история, а?
– Но почему ее не стоит рассказывать при дамах?
– Потому что волк доселе бродит по поместью. Ни один слуга в Норфолке не согласится вечером идти в нижний сад – особенно в Сочельник.
– Но, Таннан, милейший… Неужели вы можете верить в подобное?
– Не знаю, не знаю – но если у меня есть возможность не ходить сегодня вечером к утесам, я туда не пойду. Только представь, Филлипс: ели отбрасывают синие тени на снег, и среди них крадется белая зверюга с окровавленной пастью… бррр! Идем, стоит выпить пару коктейлей до…
– Прошу прощенья, – прервали нас. – Барон просил передать, что ждет вас у себя. Вас, сэр, особенно, – поклонился слуга в мою сторону.
Мы пошли за ним; Таннан шепотом пояснил, что этот малый – большой умница, личный камердинер барона Хендерсон.
Сам барон – толстый, краснолицый и добродушный – поприветствовал нас с той чистосердечной радостью, которую вызывает в хозяине хорошо принятый гость (?).
Он был очень интересный человек, этот барон. Любой, кто с ним разговаривал, подпадал под его ошеломительное обаяние и вскоре терял всякое собственное мнение.
Но, что ни говори, а он был настоящим ценителем искусства. Очень мило с его стороны было похвалить мои акварели.
Ужин тем вечером был превосходный и прошел за приятной и остроумной беседой. Наш холостой хозяин был в превосходном настроении, шутки в свой адрес он встречал взрывами смеха. На другом конце стола сидел тощий и грустный молодой человек, секретарь барона. Моя прелестная соседка сказала, что его зовут Терри, он должен был стать священником, но неудачная игра на бирже разорила семью, и родители пристроили сына к барону. С улыбкой она добавила, что секретарь очень предан своему хозяину – что и неудивительно, ведь благодаря ему утраченное богатство понемногу возвращается в семью.
13
Джошуа Рейнольдс – знаменитый художник, фактически основатель английской школы живописи. Вообще-то даты его жизни (1723–1792) не позволяют ему считаться автором этого портрета, который, согласно сюжету рассказа, никак не мог быть написан ранее 1792 г. – когда Рейнольдс был еще жив, но уже год как полностью ослеп.