Высокие чугунные ворота были закрыты — Роберт не помнил, чтобы когда-нибудь видел их распахнутыми — и он с любопытством толкнул одну из створок. Чугунное кружево ворот было обито изнутри листовым железом каким-то викторианским владельцем, не желавшим, чтобы его дом открывался посторонним взглядам. Через высокую кирпичную стену, окружавшую дом, виднелись лишь крыша и каминные трубы, так что Роберт сейчас увидел дом впервые.
Первым его чувством было разочарование. Дело здесь даже не в том, что дом давно не ремонтировался и пришел в упадок, хотя это сразу бросалось в глаза, а в том, что это было на редкость некрасивое строение. Или его построили слишком поздно, когда изящный стиль эпохи Регентства уже исчерпал себя, или его просто строил бездарный архитектор, у которого не было чувства пропорции. Он использовал приемы своей эпохи, но они ему явно были чужды. И все в доме было как-то не так: окна слишком маленькие, а простенки слишком большие, входная дверь слишком широкая, а ступени, ведущие к ней, — слишком высокие. В результате дом, вместо того, чтобы подобно другим постройкам того периода, излучать довольство, хмуро таращился каким-то враждебно-вопросительным взглядом. Роберт прошел через двор к негостеприимной двери, подумав, что дом напоминает ему сторожевого пса, который проснулся, услышав шаги постороннего человека, поднялся на передние лапы и размышляет, броситься ему на него или просто залаять. У дома было точно такое же выражение: а что ты тут, собственно говоря, делаешь? Роберт не успел нажать кнопку звонка, как дверь отворили, — и не горничная, а сама Марион Шарп.
— Я увидела вас в окно, — сказала она, протягивая ему руку. — Мама прилегла после обеда, и я боялась, ваш звонок ее разбудит. Надеюсь, нам удастся покончить с этим делом до ее пробуждения. Тогда она об этом и не узнает. Большое вам спасибо, что приехали.
Роберт произнес в ответ какую-то незначащую фразу, заметив, что у Марион вовсе не карие цыганские глаза, как он предполагал, а зеленовато-серые. Они вошли в прихожую. На полу лежал коврик.
— Полиция, — сказала она и открыла дверь в гостиную. Роберт предпочел бы сначала поговорить с ней наедине и разобраться в обстановке, но теперь было уже поздно. Видимо, так она и задумала.
Начальник полиции Хэллем со смущенным видом сидел на стуле, а у окна непринужденно откинулся в великолепном хэплуайтском[9] кресле сам Скотланд Ярд в лице высокого довольно молодого человека в хорошо пошитом костюме.
Хэллем и Роберт обменялись кивками.
— Значит, вы знакомы с инспектором Хэллемом. — сказала Марион. — А это следователь Грант из Главного управления.
Роберт отметил, что она сказала не «Скотланд Ярд», а «Главное управление». Что это значит? Или ей уже приходилось иметь дело с полицией, или ей просто не хотелось произносить сенсационное слово «Скотланд Ярд».
Грант пожал Роберту руку и сказал:
— Я очень рад, что вы приехали, мистер Блэр. И не только за мисс Шарп, но и за себя.
— За себя?
— Я просто не мог приступить к делу, пока у мисс Шарп нет какого-то помощника, если не адвоката, то хотя бы друга. Но то, что вы — адвокат, сильно упрощает дело.
— Так-так. А в чем вы ее обвиняете?
— Пока мы ее ни в чем не обвиняем… — начал Грант, но Марион перебила его:
— Меня обвиняют в том, что я похитила девочку, насильно держала ее в доме и подвергала побоям.
— Побоям? — изумленно спросил Роберт.
— Да, — ответила она как будто бы даже наслаждаясь чудовищностью приписываемых ей деяний. — Плеткой.
— Девочки, что…?
— Да, той, что сидит в машине у ворот.
— Может, нам стоит выслушать все по порядку, — сказал Роберт, пытаясь вернуться в мир нормальных понятий.
— Разрешите, я объясню, как обстоит дело, — спокойно сказал Грант.
— Да, пожалуйста, — подхватила мисс Шарп. — В конце концов это ваша история.
«Интересно, уловил ли Грант иронию, — подумал Роберт. — Однако какое завидное самообладание — посмеиваться над сидящим у нее в гостиной представителем Скотланд Ярда. По телефону она говорила совсем не так: у нее в голосе был испуг, почти отчаяние. Может быть, она успокоилась, получив себе союзника, а может быть, просто овладела собой».
— Перед самой Пасхой, — начал Грант, словно Цитируя полицейский протокол, — девушка по имени Элизабет Кейн, которая живет с опекунами на окраине Эйлсбери, приехала на несколько дней погостить в Ларборо. Она приехала на автобусе, потому что рейс Лондон — Ларборо проходит через Эйлсбери и также через Мейнсхилл, район Ларборо, где живет ее тетка. Сойдя с автобуса в Мейнсхилле, она через три минуты оказалась у тетки, а если бы она поехала поездом, ей пришлось бы около вокзала Ларборо опять садиться на автобус до Мейнсхилла. Через неделю ее опекуны мистер и миссис Винн получили от нее открытку, в которой сообщалось, что ей у тетки очень хорошо, и она решила пожить у нее подольше. Они решили, что она останется у тетки до конца каникул — то есть еще на три недели. Когда она не приехала к открытию занятий в школе, они сначала решили, что она просто решила прогулять несколько дней, и написали тетке, чтобы она немедленно отправила ее домой. Тетка же, вместо того чтобы позвонить им по телефону или дать телеграмму, послала им письмо, в котором сообщала, что племянница уехала в Эйлсбери две недели тому назад. Еще неделя ушла на обмен письмами, и когда ее опекуны, наконец, обратились в полицию, о девочке не было ни слуху ни духу уже три недели. Полиция занялась этим делом, но тут девочка вернулась домой. Это произошло поздно вечером, на ней были только платье и туфли, и она была в полном изнеможении.
— Сколько ей лет? — спросил Роберт.
— Пятнадцать, почти шестнадцать, — Грант помедлил, ожидая не будет ли у Роберта еще вопросов, затем продолжал (Роберт, как юрист, не мог не восхититься его манерой изложения: под стать скромно стоящей у подъезда машине, — подумал он). — Она сказала, что ее похитили в автомобиле, но больше от нее в первые день-два ничего узнать не удалось. Она впала в полузабытье. Они постепенно услышали всю историю, когда через двое суток она пришла в себя.
— Кто это «они»?
— Ее опекуны. Полиция сама хотела ее допросить, но при одном упоминании полиции она впадала в истерику, так что нам ее показания попали как бы из вторых рук. Она рассказала, что, когда ждала автобус на остановке в Мейнсхилле, около нее остановилась машина, где сидели две женщины. Женщина помоложе, которая была за рулем, спросила, не автобуса ли она ждет и не надо ли ее подвезти.
— Девочка была на остановке одна?
— Да.
— Почему ее никто не провожал?
— Ее дядя был на работе, а тетка ушла на крестины, — Грант опять помолчал, давая Роберту возможность задавать вопросы. — Девочка ответила, что ждет лондонский автобус, а женщина сказала, что тот уже прошел.
Поскольку она почти не оставила себе запаса времени, и ее часы шли не очень точно, девочка ей поверила. У нее самой возникли подозрения, что автобус уже прошел. Она не знала, что делать, — было уже четыре часа, темнело, и начинал идти дождь. Женщины предложили подвезти ее до места, названия которого она не запомнила, где через полчаса она сможет сесть на другой автобус, идущий в Лондон. Она с благодарностью приняла их предложение и села на заднее сиденье рядом с пожилой женщиной.
Роберт живо представил себе миссис Шарп на заднем сиденье автомобиля: прямая спина, грозный взгляд. Он взглянул на Марион Шарп, но лицо ее было спокойно: она слушала эту историю уже во второй раз.
— Дождь заливал окна машины, и девочка рассказывала пожилой женщине о себе, особенно не вглядывалась, куда они едут.
В какую-то минуту ей показалось, что прошло довольно много времени, и она внимательнее посмотрела в окно. Она сказала, что они, наверное, ради нее делают такой крюк и что это очень любезно с их стороны, но тут женщина помоложе, которая до этого момента молчала, сказала, что им как раз по дороге, и у нее еще будет время зайти к ним в дом и выпить чаю, а потом они отвезут ее на остановку. Девочка стала отказываться, но женщина помоложе сказала: какой смысл мокнуть под дождем, когда можно провести время в тепле и выпить чаю? Это убедило девочку, и она согласилась. Вскоре машина остановилась, женщина помоложе вышла, открыла какие-то ворота, и затем машина подъехала к дому, который она в темноте не разглядела.
9
Джордж Хэплуайт — знаменитый английский мебельщик конца XVIII века, создавший стиль, отличавшийся изяществом и легкостью линий. — Прим. перевод.