Говорите, что хотите, но мы не считаем себя просто организмами. Спросите любого ученого в его доме-милом-доме, думает ли он о своей жене и детях в тех же терминах, в каких он думает о животных, оставленных им в клетках лаборатории. То, что мы твари, технически есть лишь предмет научной терминологии. Однако в своих зеркалах мы видим людей, и потому нам нужны диетические истории о том, что мы есть нечто большее, чем просто сумма своих животных частей. Источник поставки подобного фуража у нас только один — наше сознание, драматизирующее выживание как историю противостояния человека и его брата, и маскирующее размножение под легенду изысканной любви, спальный фарс, или романтическую фикцию с комедийными элементами или без оных.
Подобные сюжетные линии по сути дела расположены поблизости от природных, что мы легко можем проверить на себе. Эти представления физического и психологического раздора между людьми, так ли они далеки от природного царства? Нет, не далеки. Все эти шоу, это та же природа с окровавленными когтями и клыками. Замаскированные сознанием под тип оригинально человеческого, наши истории войн, истории успеха, и прочие био-драмы не столь уж качественно отличны от аналогов на лоне природы. Романтические литературные узы выглядят сомнительно, как разряженные вариации брачных ритуалов, известных по документальным фильмам о дикой природе. Подобное было бы вполне уместно в снятых зоологами учебных фильмах о биологии размножения с участием собачек и пони, драматически неполноценных без сексуального соединения в виде заглавного мотива. При ближайшем рассмотрении, подобное принимает вид приукрашенной порнографии с бесконечно повторяющимся сюжетом сонаправленной деятельности и моментом кульминационного высвобождения напряжения между двумя сторонами, именуемого порнографическими режиссерами «money shot»,[20] а в обычных фильмах заменяемого поцелуем и прочей консумацией вроде свадьбы.
Мы, существа выживающие и размножающиеся, изобретаем рассказы, которые в своей основе совершенно не отличаются от привычного поведения естественных животных существ. Однако, будучи созданиями, осведомленными о собственной смерти, мы маскируем эпизоды и хроники под нечто совершенно необычное для природного мира. Мы изолируем это знание в собственном разуме, отстраняемся от него, заякориваем наше сознания на дальних берегах, и сублимируем мотивы наших легенд. Но несмотря на все наши усилия, нет ничего, что защитило бы нас от того, что кто-то хлопнет нас по плечу и скажет: «Знаешь, а ты ведь умрешь». И чем больше мы пытаемся отвернуться, тем больше это знание преследует нас в нашем сознании. Мы крещены перед ликом смерти; наш ум оцепенел перед ужасом смертной перспективы.
Действительно ли мы верим в то, что смерть есть часть естественного распорядка нашей жизни? Мы все и каждый из нас отвечает утвердительно на этот вопрос. Но как только смерть высвечивается в нашем сознании, ощущаем ли мы смерть «естественной»? Моцарту приписываются последние слова, созвучные по тематике: «У меня уже привкус смерти на языке. Я чувствую что-то не из этого мира». (цитата по Jacques Choron, «Смерть и человек модерна», Death and Modern Man, 1964). Смерть не похожа на выживание и размножение. Более всего смерть напоминает пришельца из далеких и загадочных краев, с которым мы были связаны телепатически нашим сознанием. Нет сознания, нет смерти. Нет смерти, нет рассказов с завязкой, кульминацией, и финалом. Рассказы о выживании и размножении животных не имеют подобной структуры, потому что животные не знают, что должны уметь.
Нужно отметить, что не все художественные произведения заканчиваются смертью, а только те, что описывают жизнь персонажа до тех пор, пока описывать становится больше нечего. При этом в мире нехудожественной правды, в котором мы действуем по собственному намерению, мы знаем, до кой поры будет продолжаться наш рассказ. То, чего мы не знаем, это Где и Как наш рассказ завершится. Но предположим, что нам известно о том Где и Как наступит финал. Что будет тогда? Как изменится наша жизнь? Кто захочет прожить историю, чей финал известен ему с первой страницы — не целиком, а только Где и Как все это закончится, что может подразумевать собой в том числе и распятие на кресте, или другую не слишком легкую кончину? Мы продолжаем жить только потому, что не знаем о том Где и Как закончится история нашей жизни. Незнание этих деталей поддерживает саспенс нашей истории о нас, позволяющий нам внимательно и неустанно следовать поворотам и виражам личной сюжетной линии. Наш интерес к собственной истории не ослабевает, покуда эта история длится.
20
«money shot» — термин, первоначально заимствованный из порнографической киноиндустрии; отсылка к основной сцене, благодаря который аудитория получает ощущение, что деньги на билет потрачены не зря, например, к сцене где эякулирует актер; назван так потому, что его обычно считают самой важной сценой фильма, причем часто актер, который не может обеспечить съемку подобной сцены, уходит без оплаты.