Правда, было не очень приятно слышать, как Иван иногда обходится с людьми и даже со своими братьями, — «нарезал из спины ремней», «отрубил пальцы», «утопил в проруби», «выколол глаза»… Но первыми моими сказками были братья Гримм, где убивают, мучают и пытают куда чаще и подробнее, так что не привыкать. Каков народ — таковы и сказки, хотя некоторые фольклористы считают наоборот: вначале — сказки, потом — народ. И братья Гримм должны были сидеть на нюрнбергской скамье вместе с Герингом и другими.
Но я в любом случае такого мнения, что не может никчемная и ленивая нация порождать гениев во всех областях духа, на что Вы на семинаре сказали, что тут противоречия нет — как раз «путь печи», «лежание» в широком смысле и дает самые поразительные результаты в искусстве, и никто не может отнять у русских их мистицизма, иррационализма, самосозерцательности, самокопания, из чего растет настоящее искусство, причем чем страшнее реал, тем сильнее виртуал, а искусство в России такое сильное и мощное, потому что насквозь трагично, а трагично потому, что творцы видели, что происходит вокруг, сами жили в этой жуткой реальности, страдали и мучились…
Навстречу шел, приплясывая и жестикулируя, какой-то странный тип в галстуке нараспашку, очень оживленный. Подскочил ко мне с воплем:
— Мы победим, друг! Мы будем чемпионами, дружок!
— А как же нет, да, — поспешил полусогласиться я (как Вы учили реагировать в малопонятных речевых ситуациях — как в игре «да и нет не говорите»). — Каких проблем, друг?
— Никаких! Мы победим! — крикнул он на ходу и, пританцовывая, отправился дальше, вскидывая руки и ноги.
Хорошо, что обошлось так тихо, — я был уверен, что он будет просить деньги на «выпить». Впрочем, по совету Хорстовича десятидолларовая купюра у меня всегда наготове, я их наменял в Мюнхене в банке, где служащий, узнав, что я еду в Россию, сказал, что мы русских должны холить и лелеять, потому что никто, кроме них, не покупает бриллианты и золото за наличные евро, не кладет такие большие деньги в банки и, если б не русские, многие ювелирные лавки и дорогие автохаусы типа «Феррари» давно прогорели бы… На мое возражение, что радоваться нечему, ведь такой вывоз средств ведет к обеднению страны, он ответил типично по-немецки, что это — не его проблемы, а когда я заметил, что от такого воровства в России опять может случиться революция, он отмахнулся: «Это — их проблемы, а сюда революция не докатится, не те сейчас времена, чтобы казаков до Парижа допустить, есть, Gott sei Dank[9], у Запада средства массовой защиты, всякие ПВО, авиация, ракеты, а Сталина у русских нет»…
Перед бюро топтался очередной бритый охранник-бетонник в чёрной коже, похожий на слоняру без хобота. Он недобро посторонился, давая мне протиснуться в дверь. В кулуарах обнаружился десяток китай-монголов и пара белых людей длинной светлой наружности.
— Кто последний? — спросил я, вдруг забыв, как надо правильно говорить — «крайний» или «последний» (оба слова не хороши).
Очередь не ответила — может, она не понимала-поняла вопроса?.. Только один китаец что-то хрюкнул, глаза его свились в щёлочку. Я встал возле него, около стены, и стал исподтишка оглядываться. Человек десять типовых монголоидов, группой. Они совещались, нервно перекладывая что-то по карманам.
В коридоре было несколько дверей. Очередь шла резво. Китайцы входили, чтобы скоро выйти. Я вспомнил, как вчерашний портье сказал про это бюро: «Вашего брата европейца они особо не трогают, зато китайцев чехвостят, будь здоров. Китаец вошел, сказал “злас-тву-те”, бабки положит — “по-за-су-ста!” — и вышел, “до-сви-да-ня”».
Из другой двери показался подтянутый молодой человек в дорогом костюме, с серебряной серьгой в ухе:
— Граждане Евросоюза есть?
— Да, есть, — отозвались скандинавы.
Я тоже сказал:
— Да, мы есть.