— Шесть месяцев не брал в рот ни капли спиртного, — сказал мужчина. — Даже забыл, как это бывает холодно в стакане и тепло в животе.
Он с удовольствием вытянул ноги и выплеснул на землю остаток «Рикара».
— Этот стакан хорош, но я боюсь следующего.
— Понимаю, — заметила мама.
Самой большой маминой страстью, не считая жалости к людям, было желание их понимать. День, когда она никого не поняла, был для нее потерянным, особенно в том случае, если ей не удалось никого пожалеть.
Мужчина поинтересовался, почему на окнах третьего этажа установлены решетки, а на окнах первого — нет. Неужели грабители в нашем предместье летают на вертолетах?
— Бенито прыгал с третьего этажа, а не с первого, — объяснил папа.
— Это было в то время, когда он хотел завербоваться в парашютисты, — добавила мама.
— Но Совет офицеров посчитал его слишком жестоким и посоветовал завербоваться в Иностранный легион.
— В Легионе его продержали три дня и демобилизовали. По их мнению, его место было в психушке.
— Никто не собирался помещать нашего сына в психушку.
— Через несколько месяцев это все-таки пришлось сделать. Он пробыл там десять недель. В тот день, когда его выпустили, он приехал повидаться с нами. Это было 12 августа 1978 года.
Мужчина, поворачивая голову то в сторону моего отца, то в сторону матери в зависимости от того, кто говорил, был похож на зрителя Ролана Гарроса[4] — зрителя без гроша в кармане, но тем не менее сохранившего спесь «лидера», который когда-то имел свою ложу, зарезервированную на год.
— Мы провели вместе всего минут пятнадцать, но это было ужасно, — вздохнул папа.
— Я знаю вашу историю во всех подробностях, — сказал мужчина.
Мамины глаза от стыда затуманились слезами.
— Ваш сын сожалеет о своем поступке, — произнес мужчина. — И просит прощения. Сейчас он пишет письмо с извинениями. Он сказал мне, что пошлет его в конце лета, когда священник исправит в нем орфографические ошибки.
— Он видится со священником? — удивилась мама.
— Священник — единственный человек, который навещает его. Бенито переругался со всей тюрьмой, кроме меня.
Последнее уточнение должно было нас насторожить, но оно показалось нам доказательством того, что у бывшего бизнесмена доброе сердце; хотя нам следовало сказать себе, что коль он единственный во всей тюрьме, с кем Бенито поддерживал хорошие отношения, то это как раз означало, что у него нет сердца.
— Бенито знает, что просит слишком многого, но он хотел бы, чтобы кто-нибудь из вас проведал его. Он мечтает, чтобы это были вы, мадам. Увы, ему кажется, что это невозможно!
— Невозможно, — подтвердила мама.
— Я тоже не слишком горю желанием навещать его, — сказал папа, хмуро разглядывая под полуденным солнцем свои голые ноги в матерчатых тапках и трогая через хлопчатобумажную рубашку шрам, который оставил нож моего брата на его груди.
Шестнадцать лет назад Бенито целился отцу в сердце, но, будучи левшой, второпях ошибся стороной.
Синеситта, наконец, вышла из кухни, неся поднос с тостами, намазанными икрой пинатора[5]. Она поставила его на стол и спросила у гостя, кто он. Друг Бенито, ответил мужчина. Она сказала, что у Бенито нет друзей. Мужчина заверил ее, что Бенито в тюрьме изменился. Она поинтересовалась, знал ли месье ее брата до тюрьмы. Он ответил, что нет. В таком случае, заявила Синеситта, как он может знать, изменила тюрьма Бенито или нет? Мужчина, побежденный, опустил голову. Я иногда говорила себе, что если бы мужчины были львами, Синеситта великолепно могла бы их укрощать. Она спросила, как его зовут. Он сообщил, что его зовут Стюарт, Стюарт Коллен. Распространяя вокруг себя невероятной силы ударную волну, последствия которой я не перестаю ощущать, моя сестра пригласила его на наш маленький праздник.