Рязанцев дрожащими руками закурил сигаретку. Когда он взглянул в зеркало, голубая комната подернулась туманом, в котором потонула фигура незнакомки, и видение исчезло.
Рязанцев осмотрелся. От света зари розовели матовыми стеклами окна, в лампе выгорел керосин, и она чадила. Рязанцев погасил огонь и подошел к зеркалу, постучал пальцами по его скользкой поверхности, по дереву рамы и заглянул в промежуток между стеной.
Там он увидел только лоскутья паутины и серый налет пыли. Шатаясь, побрел он в спальню, лег в постель, но еще долго не мог заснуть. Незнакомка встала в его воображении, как живая, ее черные глаза жгли его упорным взглядом, и ему казалось, что он сходит сума.
Он заснул, когда стало уже совсем светло.
Проснулся Рязанцев поздно. Он чувствовал тупую головную боль и неприятный вкус во рту[1].
Сбросив дремоту, он закурил папироску и припомнил события прошедшей ночи. Он был уверен, что виденное им не было сном или галлюцинацией, — слишком ярко вырисовались в его воображении голубая комната и стройная фигура незнакомки с бледным лицом и гипнотизирующим взглядом.
Рязанцев встал и вышел в столовую, где на столе стоял потухший самовар и блестела чайная посуда. Кипяток в самоваре остыл, но Рязанцев с наслаждением выпил два стакана теплого чая и съел пару яиц. Вошедшей женщине он велел налить керосина в лампу, висевшую в таинственной комнате, и направился туда.
Тускло блеснула холодная поверхность зеркала, отражавшая комнату с темными обоями, и пожелтевшее лицо Рязанцева. Он долго стоял пред зеркалом, потом зажег лампу, беловатый свет которой сбился с ровным светом, проникавшим сквозь матовые стекла окна, сел в кресло и взглянул в зеркало, но там по-прежнему отражалась комната с матовыми обоями. Рязанцев ужаснулся при мысли, что видение не повторится, и он никогда не увидит прекрасного лица незнакомки. Он вспомнил, что курил вчера сигаретки, взятые из шкафа. Может быть, под влиянием наркоза видел он вчера голубую комнату?
Он вскочил, открыл шкаф, торопливо закурил и с надеждой стал смотреть в зеркало, но там по-прежнему отражалась комната с темными обоями. Не из желания проникнуть в сущность таинственного явления, а побуждаемый лишь дикой жаждой видеть незнакомку, видеть во что бы то ни стало, Рязанцев курил сигаретку за сигареткой, курил до тошноты, но видение не повторялось.
Странная тоска охватила все его существо, он бесцельно слонялся по комнатам, лежал на диване. Пробовал он было пойти в сад, но скоро его потянуло назад, в таинственную комнату. Приказчику он приказал его не беспокоить, лег на диван и лежал неподвижно.
Когда же сумерки прильнули к окнам, затихли голоса рабочих в усадьбе и в тишине послышалась частая дробь колотушки ночного сторожа, Рязанцев вошел в таинственную комнату, зажег лампу, сел в кресло, закурил сигарету и взглянул в зеркало.
Сердце его замерло от счастья, когда он увидел голубую комнату и незнакомку. Она была в том же черном платье, только к ее корсажу была приколота алая роза. Незнакомка сидела, откинувшись на спинку кушетки, и по временам ее взгляд обжигал неподвижно сидевшего Рязанцева. Иногда она вставала и расхаживала по комнате, перебирая на столиках флаконы. Рязанцеву казалось, что он слышит шорох ее платья и тихие вздохи. На рассвете видение исчезло, и Рязанцев, измученный бессонной ночью, но счастливый, потушил лампу и лег в постель.
Уже несколько дней жил Рязанцев странной жизнью. День ему казался бесконечно долгим, хозяйством он не интересовался и с нетерпением ждал ночной темноты, чтобы испытать счастье снова видеть незнакомку. Он стоял как бы на грани между явью и чудесным, не пытался объяснить себе странное явление, которое его уже не поражало. В нем выросла странная уверенность, что настанет час, когда он обнимет незнакомку, будет осязать ее тело, слышать ее голос и смех.
Все его желания и стремления замкнулись в стенах таинственной комнаты. Теперь он не пытался уже подходить ближе к зеркалу, зная, что при его приближении видение исчезнет, а сидел неподвижно и не сводил взгляда с лица незнакомки[2].
Однажды он заснул после обеда и проснулся поздно ночью, дрожа от мысли, что потерял несколько драгоценных часов. Поспешно направился он в таинственную комнату, сел в кресло и взглянул в зеркало. По коврам в голубой комнате в волнении расхаживала незнакомка, на этот раз не обращая внимания на неподвижно сидевшего Рязанцева. Ее бледные щеки по временам вспыхивали нежным румянцем, черные глаза блестели ярче обыкновенного, в руках она нервно комкала белый клочок бумаги.
Неподвижно завешанная портьерой дверь открылась, и Рязанцев вздрогнул от удивления. В голубую комнату вошел человек в черном плаще, в черной широкополой шляпе с пером и стал у двери.
С тревогой смотрел Рязанцев на его смуглое худое лицо с лихо закрученными усами, остриженной бородкой и горящими мрачным огнем глазами. Вошедший не сводил горящего взгляда с лица незнакомки, в ужасе отшатнувшейся от него. Рязанцев увидел, как незнакомка, словно зачарованная мрачным взглядом человека в плаще, нервными шагами подошла к нему. Торжествующая улыбка мелькнула на тонких губах вошедшего, его руки властно легли на талию незнакомки и она, словно покоренная его взглядом, прильнула губами к его губам[3].
В бешенстве вскочил Рязанцев, схватил тяжелую бутылку, стоявшую на столе, и швырнул в зеркало. Послышался звон разбитого стекла, на пол полетели осколки, и вместо зеркала Рязанцев увидел дерево рамы с кое-где прилипшими кусочками стекла. Сознание непоправимого несчастья заставило его бессильно опуститься в кресло.
Долго сидел он неподвижно, и ему казалось, что он в эту ночь вместе с зеркалом разбил свое счастье. Когда же лучи солнца позолотили матовые стекла окна и на полу заблестели осколки зеркала, он встал, движением автомата надел шинель, фуражку, пристегнул шашку, вышел на крыльцо и приказал проходившему мимо рабочему позвать приказчика.
Подошедший приказчик с удивлением посмотрел на его бледное лицо[4] и снял шапку, но Рязанцев стоял молча и продолжал смотреть куда-то вдаль, поверх соломенной крыши конюшен. Приказчик спросил:
— Изволили звать, ваше благородие?
Рязанцев вздрогнул, быстро взглянул на него[5] и сказал отрывисто:
— Сейчас же заложить мне тройку! Я уезжаю.
— Надолго, ваше благородие? — робко спросил приказчик, вертя в руках шапку.
— Не знаю… Я потом вам напишу, — устало ответил Рязанцев, продолжая смотреть куда-то.
Тройка, громыхая[6], подкатила к крыльцу.
Рязанцев быстро вскочил в коляску и крикнул:
— Пошел!
Лошади рванули вперед, застучали бревна деревянного мостика[7].
Рязанцев сидел, закрыв глаза, по временам толкал кулаком ямщика в спину и отрывисто говорил:
— Пошел!
Колдунья
Павел медленно шел по порубу узенькой, поросшей кудрявой муравой дорожки, которая вела к крупному лесу. Желтый Султан, помесь дворняжки с гончей, шнырял по кустам, обнюхивая траву, выбегал на дорожку и снова с треском скрывался в густой зелени поруба. Лесник, по привычке, прислушивался к лесным шорохам, и ухо его различало и резкое постукивание дятла, доносившееся из крупного леса, и монотонное жужжанье насекомых в зеленой траве, и предвечернюю болтовню дроздов на опушке. На краю оврага, отделявшего крупный лес от поруба, Павел услышал сердитое ворчали Султана и, переложив берданку из правой руки в левую, бросился в овраг, цепляясь за ветки свободной рукой, Впереди затрещали кусты, и навстречу ему вышла молодая высокая баба в красном ситцевом сарафане и белом платке. Смуглое, с большими карими глазами и вздернутым носом, лицо ее было угрюмо, бледные бескровные губы были плотно сжаты. Подол ее красного сарафана был высоко подоткнут, из-под него виднелась белая домотканая рубаха.
1
3
7