Январь — октябрь 1967 г.
Откликнулось эхо моей «шпионской» повести[182]. Заходит сегодня ко мне в кабинет посетительница — вполне благообразная старушенция:
— Скажите, вы писали «Падение «иезуита»»?
— Да, я писал…
— Вы-то мне и нужны! Нас никто не слышит? Вот в чём дело. В Москве, в центре города, под Большим Каменным мостом работает мощная шпионская радиостанция, передающая в Америку все наши ракетные и атомные секреты…
Так. Диагноз налицо. Объясняю, что я — журналист, а не контрразведчик и рекомендую, ввиду особой важности этой информации, непременно сходить на Кузнецкий Мост в приёмную КГБ. Старушка в ответ замахала руками:
— Была, милый, была! Там же все американцами подкупленные!..
Трудный случай. Чувствую, что она от меня так просто не отстанет. И тут приходит гениальная идея. В «КП» работает Оля Кучкина, молоденькая журналистка, способностей весьма средних, но прехорошенькая, полредакции в неё влюблены. Я говорю бдительной бабусе:
— То, что я вам сейчас скажу, вообще говоря, я говорить не имею права. У нас в редакции работает девушка — Ольга Андреевна Кучкина. По её внешнему виду вы никогда не догадаетесь, чем она занимается. Разумеется, она будет отнекиваться, но это именно тот человек, который вам нужен. Повторяю: я вам ничего не говорил…
Называю номер комнаты, где сидит Ольга, старушка радостно кивает, понимающе подмигивает мне и исчезает. У меня работы выше головы, но через полчаса я вспомнил о своей подлянке и пошел на разведку.
Проходя мимо комнаты, где сидела Кучкина, наблюдаю такую картину. Старушка загнала Ольгу в угол, откуда она вырваться не может, и Кучкина просто криком кричит:
— Я вам десятый раз говорю: клянусь, я не имею никакого отношения к Комитету государственной безопасности!
— Понимаю, понимаю, — ласково улыбается старушка и ещё плотнее вдвигает Ольгу в угол…
Никогда, даже отдалённо, немыслимо представить, что придёт в голову нашему пытливому читателю. Вот, например, Иван Тимофеевич Логачёв (Нижний Тагил, Красногвардейская, дом 57а) утверждает, что кровеносная система человека разомкнута, а студентов многие века учат, будто она замкнута!
Вся штука в том… Как бы это попонятней объяснить?.. Вот каждое утро все люди начинают работать: строить, оперировать, считать, писать стихи, пахать землю. Миропорядок этот людей утомляет, они жалуются: «Как мне всё это надоело! Как хочется послать всё к чёрту!» Но ведь жизнь наша именно потому и существует, что каждый день каждый из нас делает своё маленькое дело. Иначе — хаос, звериное существование. Впрочем, и звери живут по своим правилам. Единственно, чем мы можем помочь друг другу, так это побеспокоиться о том, чтобы тот, кто призван пахать землю, не брался писать стихи, то есть помочь друг другу найти себя. К сожалению, это очень трудно. Многие продавцы, например, ненавидят свою работу, это просто на лицах у них написано. Но они не уходят из торговли, потому что в торговле украсть можно больше, чем, например, в лаборатории, где делают анализ крови. А сколько я знаю писателей, которые никакие не писатели. Возможно, они должны были быть аптекарями. Или лётчиками. Но они продолжают называться писателями, поскольку в этом качестве легче всего имитировать некую плодотворную интеллектуальную деятельность, дающую место у корыта общественных благ.
Нашёл первую фразу: «Сколь жалок мужчина в кальсонах!»
Ирония. На атомарном уровне — ирон. Иронизированный воздух.
Фамилия для профессора: Пётр Петрович Петров-Петрянов.
У них вся семья держалась только на этих горячечных, ликующих ночах, и, скатывая утром постель в тумбу, она думала: «Это — парашют семейного счастья… Стоит ему не раскрыться, и всё полетит к чёртовой матери… А может, всё-таки хватит сил перерезать стропы?..»
Всё уменьшается. Комнаты ниже и меньше по площади. Давно не видел стенных часов, зато появились транзисторы. Мир мельчает, но с каждым годом теснота возрастает.
Что может повлиять на судьбу ребёнка? Всё! Пятно на потолке напоминало контуры Африки, и он стал египтологом.
Написал репортаж со строительства Останкинской телебашни. Добрался до отметки 403 метра. Последние метров 40 лез по вертикальной железной лестнице. Дальше некуда, дальше — небо. Наверху очень холодно, сильный ветер. Москва в густой дымке, практически ничего не видно.