Я решил съездить на похороны Паустовского в Тарусу, где никогда не был. Со мной увязались Ося Герасимов и Жора Садовников. Доехали без приключений. На окраине Тарусы, на обочине, сидели какие-то старички и старушки, которые рассказали, что похороны будут на кладбище, гроб довезут до моста, а потом понесут на руках. Никто из них не называл Паустовского Константином Георгиевичем, говорили — «он», «его». В милом дачном городке удивили и тронули траурные флаги. Первый раз видел, чтобы в честь писателя вывешивались траурные флаги. Молодцы, тарусцы! Когда подъехали к улочке, где жил КГ, кто-то закричал хорошо поставленным гвардейским голосом:
— Тут машину не оставляйте! Машину надо ставить на площади!
Я сразу подумал, что всевозможных приказов и распоряжений теперь будет невпроворот. Надо сделать над собой усилие и сразу ослушаться, тогда дальше всё будет легче. Я оставил машину в неположенном месте, и мы пошли вниз по улочке. По дороге встретил Слуцкого[256], который отдыхал в Тарусе, но об организации похорон ничего не знал, расспрашивал меня о московской панихиде. Все искали Бориса Балтера[257] — главного распорядителя от Союза писателей. Домик Паустовского в конце улочки был ничем не примечательный. Перед воротами земля была покрыта свежей хвоей. В калитке стоял неизвестный человек с тёмным испитым лицом и нехорошо блестевшими глазами. Когда мы хотели пройти в дом, он сказал, что не пустит нас.
— Но мы — московские писатели! — возмутился Ося. — Вот Слуцкий, вот Садовников, вот Голованов, а я — Герасимов!
— Слуцкого я знаю, — спокойно сказал страж, — проходите, пожалуйста. А вас могу пропустить, только если Балтер разрешит…
— А он здесь? — обрадовался Ося. — Так зовите его!
Очень быстро появился Балтер, и мы прошли в сад. Потом я зашёл в дом. Дом Паустовского прост и скромен. Таким, собственно, я его себе и представлял. В первой большой комнате, которая начиналась сразу без прихожей, был накрыт стол, на котором, кроме чисто блестевшей посуды, не было ничего, если не считать нескольких мисок со свежими огурцами и помидорами. Камин прямо против двери в сад. Маленькие красивые мехи для раздувания огня, рядом — другие, ещё красивее. Ступени вниз вели в кухню, откуда слышались женские голоса и посудный лязг. Другие ступени вели вверх, в кабинет Константина Георгиевича. Слева от входа помещалась низкая тахта под пёстрым полосатым покрывалом. Над ней — незнакомый мне офорт: зима, сугробы, низенькие домишки, а по тропинке грустно идёт человек: Чехов. Были и другие картинки, но я запомнил только эту. В кабинете очень широкое — метра три — окно, распахнутое в сад. Под окном — большой светлый и лёгкий стол без единого ящика. О том, что это письменный стол, можно было догадаться только по предметам на самом столе: стопка книг, бумаги, коробочка с ручками, огрызками карандашей, резинками, скрепками. Рядом лежали друзы горного хрусталя и стояла маленькая, с кулак, алебастровая головка Нефертити. Книг в кабинете было немного: 2–3 небольшие полки. Никакого хлама, просторно, много воздуха. Кинохроника начала разворачивать свою аппаратуру. Я вышел в сад.
В саду на скамеечке сидел Слуцкий. Совершенно неожиданно, без связи со всем предыдущим, он попросил меня рассказать ему о Королёве. Я рассказывал, он вопросы не задавал, чертил прутиком в земле. Потом вдруг спросил:
— А его любили?
Я объяснил, насколько это трудный вопрос применительно к Королёву…
Пока мы беседовали, движение в саду стало более поспешным и суетливым. Было видно, как к мосту через Тарусу подошла и остановилась вереница автобусов и машин: траурный кортеж прибыл. В саду прямо под окном кабинета установили две белые табуретки, на которых должен был стоять гроб, кто-то уже отпирал ворота. Балтер, всклокоченный, с измученным лицом, звонил на местную радиостанцию, которая именно сейчас кончила передавать траурную музыку, которую крутила с утра, и перешла к местным новостям: дояркам и удоям.
Наконец внесли гроб. Людей было много, всякий норовил подсунуть под гроб своё плечо («Я нёс гроб Паустовского!»), людям было тесно на узких дорожках сада, они топтали траву и цветы. Гроб поставили на табуретки. Татьяна Алексеевна поправляла цветы в гробу. Поднявшись из кухни, две пожилые женщины тихо и горько плакали в фартучки. Из кабинета звучала музыка. Киношники быстро и ловко, как зайцы, прыгали через клумбы то вперёд, то назад, издавая щёлканье и стрекотание.