Фуникулёр построили в 1901 году. Безотказно работал 67 лет. Сейчас установлена швейцарская техника.
Весёлая концовка всех телепередач. Киви и его друг кот выключают пульт, уходят из студии, поднимаются на лифте на крышу и киви укладывается спать в чаше телеантенны, а кот сворачивается калачиком у него на животе.
Телефильм «Таинственные истории братьев Харди и Ненси Тру». Непонятно как начинают пропадать секретные чертежи, которые «особенно могут заинтересовать русских». Летающие тарелки и биополя, которыми обладают русские, опасны для всего человечества. В дом залезли воры. Ими оказываются опять же русские — дипломаты из посольства. Арестовать их нельзя, потому что они пользуются дипломатической неприкосновенностью…
Полный идиотизм. Но я подумал: Господи, ну никто же во всём мире нас не любит!
Что здесь не так, как у нас? Первый этаж — это чаще всего не первый, а второй этаж. Ключ в замок тут вставляют бородкой вверх, а у нас — вниз. В ванных комнатах нет ни одной одинаковой системы кранов, всякий раз требуется поломать голову, чтобы понять, как он работает, прежде чем эту голову помыть.
Всегда больно расставаться с тем, что ты уже наверняка никогда в жизни не увидишь. Из всех стран, где я побывал, Новая Зеландия показалось мне самой человечной и разумно устроенной. И, удивительно, но она действительно НОВАЯ! Снег очень белый, небо очень голубое, трава очень зелёная! Тут всё очень свежее, чистое. Благослови Господь этих людей…
Книжка 100
Апрель — октябрь 1984 г.
Севастополь едва ли не самый чистый и ухоженный город из всех, которые мне довелось видеть.
Очень много самодовольных, хорошо одетых и красивых женщин.
Одно из возможных объяснений заселения божествами небес.
Всё окружающее, доступное ему, человек облазил, оглядел, обнюхал и убедился: там нет ничего сверхъестественного. Другое дело — мир неба, птиц и того, что выше птиц. От заселения богами именно неба, могущество богов только возрастает: рождается понятие недоступности.
Люди должны были изобрести колесо, наблюдая Луну. В племена, не знающие, что такое колесо, я не очень верю. Или мы их плохо знаем, или колесо им (в горах, например) не очень нужно было.
Я скучаю по Жене[24]. Мне требуется с ней говорить.
В баре «Холодок» на Большой Морской очень красивая женщина так смотрела на меня, что невозможно было не подсесть к её столику. А я не подсел и теперь очень жалею.
Во мне как-то болезненно развито чувство смерти. Не в том смысле, что я её боюсь или ожидаю, а в смысле осознания границ бытия. Это очень плохо, поскольку мешает мне работать. Думая о будущих больших трудах, я непременно начинаю прикидывать: а успею ли? То же, увы, происходит и в личной моей жизни. Но так нельзя! Надо, чтобы впереди была осознанная бесконечность. Однако она так оглупляет, не говоря уже о том, что заведомо раздражает Всевышнего.
В Гурзуфе каждую ночь снятся мне занимательнейшие сны.
Ловит меня на площади Пушкина разъярённая толпа, утверждает, что я украл у чистильщика шнурки. Я оправдываюсь. А в толпе стоит Наташа под руку с Борисом Савельевичем, и Борис Савельевич так задорно смеётся, а Наташа ластится к нему…
— Как же так?! — спрашиваю я её. — Ведь он же умер!
— Ну что ты, разве не знаешь, что так бывает, — отвечает она беспечно…
То снится мне Митя, который с ватагой мальчишек моет мою машину. Машина стоит на неизвестной мне лужайке с неестественно яркой зелёной травой, которая растёт только в сырых низинах. Мальчишки поливают машину из шланга, а она медленно втягивается в землю. Вот уже погрузилась до самых дверных ручек. Я кидаюсь к машине, боясь сам провалиться в трясину, но у меня под ногами твердь! Понимаю, что вытащить машину можно только краном или вертолётом, просыпаюсь и долго соображаю, где же мне взять вертолёт…
В другую ночь снилось мне, будто я играю в самодеятельном театре в какой-то пьесе Островского, но в какой и кого — неизвестно. Однако роль большая, чуть ли не главная. На мне визитка, бабочка, новые штиблеты, но я не только роли не знаю, не знаю даже сюжета, не знаю кто из действующих лиц в каких взаимоотношениях друг с другом и со мной, кто я такой в этой пьесе, короче, — ничего не знаю. Уже сейчас поднимут занавес, я в полной панике, а вокруг все совершенно спокойны. И вдруг среди актёров я вижу маму. Мама молодая, лет тридцати, она была такая, когда я родился. Мама улыбается и смотрит на меня.