Г‑н де Блакас объявил мне в Праге об образовании совета, который мне предлагалось возглавить вместе с г‑ном канцлером[39b] и г‑ном маркизом де Латур-Мобуром: мне предстояло — если верить герцогу — быть главным советником Карла X, отлучившегося по делам. Мне показали план: система не отличалась простотой; г‑н де Блакас сохранил некоторые положения, выдвинутые герцогиней Беррийской, когда она со своей стороны размышляла о государственном устройстве королевства in partibus, которое с безрассудной отвагой собиралась основать. Идеи этой храброй женщины были не лишены здравого смысла: она поделила Францию на четыре части, поставила во главе каждой генерал-губернатора, распределила по полкам офицеров и солдат и, не справившись, встанут ли все эти люди под ее знамя, примчалась, чтобы нести это знамя собственноручно; она ничуть не сомневалась, что увидит среди полей плащ святого Мартина[39c] или орифламму, Галаора[39d] или Баярда. Удары бердышей и пули мушкетонов, ночлеги в лесу, опасности, подстерегающие в домах нескольких верных друзей, пещеры, замки, лачуги, штурмы — все это подходило и нравилось Madame. В ее характере есть нечто странное, необычное и влекущее, благодаря чему она войдет в историю; в будущем ее оценят по достоинству, наперекор благопристойным ханжам и мудрым трусам.
Если бы Бурбоны обратились ко мне, я поставил бы им на службу популярность, которой пользовался благодаря двойному званию писателя и государственного мужа. У меня не было причин сомневаться в этой популярности, ибо в ней меня заверяли люди самых различных убеждений. Они не ограничивались общими словами; каждый прочил меня на какую-нибудь должность; многие поверяли мне свои склонности и неопровержимо доказывали, что поистине созданы для тех мест, на которые метят. Все (друзья и враги) не сомневались, что мое место — при герцоге Бордоском. История моих взглядов, моих взлетов и падений, уход из жизни едва ли не всех людей моего поколения, — все, казалось, побуждало королевскую семью остановить свой выбор именно на мне.
Отведенная мне роль могла соблазнить меня; моему тщеславию льстила мысль, что я, неведомый и отринутый слуга Бурбонов, стану поддержкой и опорой их рода, протяну руку почившим Филиппу Августу, Людовику Святому, Карлу V, Людовику XIII, Франциску I, Генриху IV, Людовику XIV; что моя хилая слава охранит кровь, корону и тени стольких великих людей, что я один пойду войной против неверной Франции и продажной Европы.
Но что следовало сделать, чтобы всего этого добиться? то, на что способен самый заурядный ум: обхаживать пражский двор, побеждать его неприязнь, скрывать свои планы до тех пор, покуда не появится возможность их осуществить.
Планы эти, конечно, были весьма далеко идущими: будь я наставником юного принца, я постарался бы завоевать его доверие. И если бы он возвратил себе корону, я посоветовал бы ему надеть ее лишь для того, чтобы в назначенный срок по доброй воле расстаться с нею. Я хотел бы, чтобы на моих глазах Капеты ушли достойным их величия образом. Какой прекрасный, какой знаменательный день: утвердив религию, усовершенствовав общественное устройство, расширив права граждан, дав полную свободу прессе, предоставив самостоятельность коммунам, уничтожив откупа, справедливо распределив доходы в соответствии с трудом, упрочив собственность без злоупотреблений ею, возродив промышленность, уменьшив налоги, восстановив нашу честь среди народов, укрепив и расширив границы государства и тем самым обеспечив нашу независимость, — исполнив все это, мой ученик торжественно созовет народ и скажет ему:
«Французы, воспитание ваше закончилось вместе с моим. Мой пращур Роберт Сильный умер за вас, а отец мой просил пощадить человека, отнявшего у него жизнь. Предки мои вывели Францию из варварства, наставили и образовали ее; теперь ход времени и успехи цивилизации уже не позволяют вам иметь опекуна. Я оставляю трон; продолжая благодеяния моих отцов, я освобождаю вас от присяги, которую вы принесли монархии». Скажите, разве такой конец не превзошел бы самые чудесные свершения этой династии? Скажите, возможен ли достойнейший памятник ее славе? Сравните этот конец с тем, к которому могут привести хилые правнуки Генриха IV, упорно цепляющиеся за трон, захлестываемый волнами демократии, пытающиеся сохранить власть с помощью сыска, насилия, подкупа и из последних сил влачащие жалкое существование? «Пусть королем будет мой брат[39e], — сказал Людовик XIII, в ту пору еще мальчик, после смерти Генриха IV, — я королем быть не хочу». У Генриха V нет другого брата, кроме народа: пусть же народ и будет королем.
[39b]
[39c]