Где теперь эта урна с дорогим прахом? От нее, как и от всей Трои, не осталось, вероятно, и следа.
А здесь не то. Тело Нофруры осталось нетронутым – и его не коснулось ужасное пламя.
Так думала Лаодика, возвращаясь с похорон дочери фараона. А между тем молодые мечты ее забегали вперед. Слова и обещания Пентаура глубоко запали в ее сердце, жаждавшее того, что обещал сын фараона. Неужели для нее возможно возвращение на родину? Он ведь говорил так уверенно. Да и отчего не исполниться этому? Она не могла не видеть, как велико могущество фараонов. Что значила маленькая Троя перед громадным, многолюдным Египтом! Она видела, сколько войск возвратилось из похода вместе с Рамзесом. Одни Фивы обширнее всего царства Троянского. А Мемфис, а Цоан-Танис! А все эти города на берегах Нила!
Если ее милая Троя и разрушена, уничтожена пламенем, то все же она желала бы взглянуть хоть на ее развалины, на священный пепел священного Илиона, на его небо, на море, омывавшее ее родную землю. А может быть, она найдет там кого-либо из своих, кого пощадила смерть или стрела и меч данаев.
А земля италов? А милый образ того, кто ей дороже всего на свете?
Но когда же Пентаур исполнит свое обещание? Когда объявлен будет поход?
Вдруг она вздрогнула и невольно ухватилась за руку Нитокрис, с которой шла рядом.
– Что с тобой, милая Лаодика? – спросила юная дочь Рамзеса.
– Я так испугалась, милая Снат, – отвечала Лаодика, сжимая руку Нитокрис.
– Чего, милая?
– Его – моего господина.
– Какого господина? Твой господин – мой отец, фараон Рамзес.
– Мой бывший господин – Абана, что купил меня на рынке в Цоан-Танисе и от которого мы бежали вместе с Херсе. Я его увидела вон там, среди носителей опахала фараона.
– Чего ж тебе его бояться?
– Он узнал меня, он возьмет меня к себе. О боги!
– Он не посмеет взять! – гордо сказала юная дочь Рамзеса. – Ты моя сестра.
– Да хранят тебя боги, милая Снат! – с чувством сказала Лаодика, пожимая руку Нитокрис. – У тебя доброе сердце; а доброе сердце – лучший дар богов.
– А покажи мне, где он? Видно его теперь? – спросила Нитокрис.
– Видно; но я боюсь взглянуть на него… Вон он – около седого воина в панцире.
– А! Это Таинахтта, вождь гарнизона, отец нашей Аталы – ты ее знаешь?
– Знаю, милая Снат… Я ее боюсь…
– Почему? – удивилась Нитокрис.
– Не знаю. Она меня, кажется, не любит.
– О! Понимаю: она ревнует тебя к брату, к Пентауру. Да и я тебя к нему ревную, – наивно говорила хорошенькая царевна. – Так который же Абана?
– Тот, что с золотой цепью на груди и с тремя кольцами у предплечья.
– А! Какие злые у него глаза! Какой нехороший! Он что-то говорит Таинахтте и показывает сюда.
– Он показывает на меня.
– Ничего – не бойся.
– Милая Снат! Как же мне не бояться? Я так виновата перед ним.
– Чем, дорогая?
– А как же! Ведь я – воровка.
– Что ты! Как?
– Я же бежала от него и увела с собой свою старушку Херсе. А ведь он нас купил: значит, я украла у него цену двух рабынь.
– А сколько он заплатил за вас?
– За меня десять мна, а за Херсе пять кити[28] серебра.
– Пустяки, милая Лаодика: мы ему заплатим вдвое.
Лаодика недаром опасалась: Абана действительно узнал ее сразу.
Когда, проснувшись утром на корабле «Восход в Мемфисе», он узнал, что за ночь исчезли и Лаодика, и старая Херсе, он пришел в ужасную ярость. Никто на корабле не мог сказать ему, что с ними сталось: никто не видел их бегства, потому что все спали. Рабы, которым поручено было стеречь их, также ничего не могли сказать о беглянках, и на них обрушился весь гнев молодого египтянина. Несчастные рабы подверглись жестоким истязаниям, но и истязания их ни к чему не привели: они говорили только, что злые духи нагнали на них мертвый сон и они ничего не слыхали, что делалось ночью.
Естественно, что в исчезновении Лаодики Абана должен был подозревать Адирому; но последний отрицал свое участие в их бегстве; в противном случае он не оставил бы их одних, беззащитных женщин. Адирома, напротив, высказал предположение, что Лаодика и Херсе, не желая оставаться в рабстве, бросились в Нил и погибли в его волнах. Он считал это тем более правдоподобным, что гордая дочь троянского царя ни в каком случае не могла помириться с участью рабыни, и сама прекратила свое горькое и унизительное существование: дочь Приама, богоравная Лаодика, не могла быть рабынею сына Аамеса!