– Я, мама! Посмотри, что мне подарил великий жрец Амон-Мерибаст! Какая прелесть!
Это говорила молоденькая, тринадцатилетняя царевна, одна из четырнадцати дочерей Рамзеса III, хорошенькая Нитокрис, названная так в честь царицы Нитокрис, знаменитой красавицы «с розами на ланитах», которая царствовала за три тысячи лет до нашей эры и которой приписывают третью из больших пирамид на «поле мертвых» в Мемфисе[9].
– Золотой кобчик, – сказала Тиа, рассматривая подарок великого жреца с ласковой улыбкой, – это добрый знак, дитя мое.
– Да, мама, от святого отца – все доброе, – серьезно сказала юная дочь фараона.
– Это правда, милая Нитокрис; но кобчик от служителя бога Амона – это знамение.
– Какое же, милая мама?
– А такое, плутовка, что ты скоро, подобно этому кобчику, улетишь от нас.
– Как, мама? Куда я улечу? – недоумевала хорошенькая Нитокрис.
– А разве ты не знаешь, какой удел предназначен всякой женщине матерью богов, великой Сохет, супругой Пта?
– Не знаю, мама.
– Быть сосудом на жертвеннике божества, дающего жизнь, творящего, созидающего.
Юная дочь фараона все еще не понимала намеков матери.
– Тебе уже тринадцать лет, – продолжала Тиа, – а я тринадцати лет была уже матерью Пентаура.
– Ах, мама! Я не хочу замуж! – вспыхнула Нитокрис.
Но в это время вошел евнух царицы и поклонился до земли.
– Ты что, Сагарта? – спросила Тиа.
– Господин женских палат Бокакамон желает лицезреть твою ясность, – отвечал евнух.
– Пусть войдет Бокакамон, – сказала царица.
Евнух почтительно удалился.
– Поди и ты к себе, милая Нитокрис, – сказала Тиа дочери. – Мне нужно поговорить с Бокакамоном о делах дома нашего.
Нитокрис горячо поцеловала мать.
– А все-таки я не улечу от тебя, как не может улететь этот золотой кобчик, – сказала она, уходя из помещения царицы.
В это время вошел тот, о котором докладывал евнух. Это был мужчина лет шестидесяти, бодрый и прямой, как юноша, с седыми волосами и совсем черными бровями. На смуглой шее его была золотая цепь с тремя рубиновыми пчелами на ней, подарок предместника Рамзеса III, фараона Сетнахта. Бокакамон, так звали вошедшего вельможу, был начальником женских палат фараона, «недремлющим оком» царя, «стражем сада наслаждений» своего повелителя.
– Великая Сохет да хранит вечно красоту твоей ясности, рассыпая розы на твои ланиты, – высокопарно приветствовал свою госпожу Бокакамон, подобострастно кланяясь и прижимая черную жилистую руку к сердцу.
– Пусть Горус из светового круга вечно освещает твои прекрасные седины, – с той же напыщенной любезностью отвечала царица. – Сядь на место свое.
Бокакамон сел напротив Тии и молчал из уважения к своей повелительнице. Жена фараона огляделась кругом.
– Ты знаешь, что объявлен поход против презренной страны Либу? – сказала она тихо.
– Знаю, царица: презренные либу под начальством царей своих, Цамара и Цаутмара – да поразит бог Монту дерзких своим огненным мечом! – наступают на границы Египта, и великий Рамзес – да хранит его великий Ра! – хочет поразить их своим гневом.
– А знаешь, кого он назначил военачальниками?
– Это ведомо, великая царица, на всех стогнах стовратных Фив.
– А Пентаур, мой первенец? Он оскорблен публично!.. Я оскорблена в его лице! – со страстным жестом прошептала Тиа. – И ты, мой верный Бокакамон, я знаю, давно носишь скорпиона в своем сердце – ты оскорблен раньше меня: это ведомо не только Фивам, но всему Египту.
Как ни смугло было лицо Бокакамона, но и оно заметно покрылось бледностью.
– Да, скорпион тут, в сердце, – прижал он руку к груди.
Тиа придвинула к нему ближе свое легкое, из красного дерева сиденье, окованное золотом, и положила руку на плечо Бокакамона. От этого прикосновения он весь вздрогнул.
– Ты знаешь, я всегда была к тебе благосклонна, – чуть слышным шепотом начала Тиа, – но моя рука никогда не касалась твоего плеча… Теперь моя рука на тебе… Я знаю твое сердце… Твои глаза давно мне это сказали… Если ты поможешь мне в задуманном мною, тогда… ты положишь руки на мои плечи… Я…
Как ни был выдержан в притворстве этот старый царедворец фараонов, но и он растерялся от такой неожиданности. Он не знал, что делалось в сердце Тиа. Он знал одно, что в ней оскорблена царица-мать. Но он не знал, что сердце женщины сложнее и неуловимее сердца мужчины. Если бы он мог теперь проникнуть в сердце Тиа, то увидел бы, что вместо скорпиона там сидит и жалит больнее, чем сто скорпионов, хорошенькое личико с типом хеттеянки… Этот скорпион – Изе, ласкательное имя от Изиды, юная дочь хеттеянского царя, семитка с дальнего Востока. Эта со светло-каштановыми волосами Изида, годная во внучки фараону, вытеснила Тиа из его сердца. Он брал теперь ее с собою в поход – эту юную семитку – вместе с тремя старшими дочерьми (что тогда было в обычае[10]), а старшего сына оставлял в Фивах, словно слабую женщину. Она, Тиа, очень хорошо понимала, почему фараон не брал с собой Пентаура: эта светло-каштановая Изида чаще и охотнее засматривалась на сына, чем на отца.
9
Сооружение третьей пирамиды в Гизе ошибочно было приписано Нитокрис египетским историком Манефоном (2-я пол. IV–III вв. до н. э.). На самом деле она воздвигнута при Микерине (Менкаура).
10
Доселе можно видеть изображения битв, где дочери фараонов на колесницах лично участвуют в битвах. –