Таллеман нигде не пишет о своем отношении к Рабле как к писателю, и, разумеется, нельзя делать выводов о каком-либо прямом влиянии на основании двух или трех упоминаний его имени в «Занимательных историях». Во всяком случае, Таллеман с явным удовольствием пересказывает анекдот, в котором автор «Гаргантюа и Пантагрюэля» оказывается хитрее кардинала дю Белле, и охотно воспроизводит его весьма вольную шутку насчет целования папской туфли.
В книге американского ученого Уортли приводится очень интересный анализ стилистических особенностей «Занимательных историй», позволяющий проследить связь Таллемана де Рео со стилистикой Рабле и французской литературы XVI в. На примере отдельных образов, метафор, сравнений, встречающихся у Таллемана, Уортли убедительно показывает, что последний временами выступает как своеобразное «стилистическое эхо» Рабле. Но даже независимо от этих установленных Уортли случаев прямого совпадения стилистических средств влияние стилистики Рабле на «Занимательные истории» совершенно очевидно. Возможно, что это влияние было воспринято Таллеманом в какой-то мере опосредствованно, через современный ему буржуазный бытовой роман, в частности роман Шарля Сореля, с которым у Таллемана есть немало общего — прежде всего в манере письма. Как и Таллеману, Сорелю свойственны богатство словаря, большой стилистический диапазон, тяготение к просторечию, смелость выражений — т. е. все те черты, которые были привнесены во французскую литературу романом Рабле.
В своем романе «Правдивая комическая история Франсьона», вышедшем впервые в 1623 г. и на протяжении XVII в. неоднократно переиздававшемся под разными псевдонимами, Сорель стремился нарисовать широкую картину жизни французского общества и отобразить различные его слои. И самый этот замысел, и тяготение к изображению реальной жизни, включая самые отталкивающие ее подробности, несомненно сближают роман Сореля с «Занимательными историями».
Можно также говорить о несомненной связи «Занимательных историй» с традициями сатирической поэзии первых десятилетий XVII в., вновь обретшей свою силу после окончания религиозных войн и выражавшей протест как против проповедуемого церковью аскетизма, так и против неоплатонизма, процветавшего в салонах. В первую очередь здесь следует назвать имя Матюрена Ренье — поэта, сыгравшего значительную роль в становлении классической сатиры второй половины XVII в. Поэзия Ренье, на «кабацкую дерзость» которой сетовал Буало, выражая пожелания, чтобы поэт «не так бы часто муз водил в публичный дом», с ее красочным, грубоватым, подчеркнуто нелитературным языком, перекликается со многими страницами «Занимательных историй» и несомненно родственна натуралистической манере письма Таллемана.
Наконец, следует сказать также и о том, что своим интересом к человеческому характеру, своим умением увидеть во внешнем проявлении внутреннюю сущность человека и той неоднозначностью характеристик, которая свойственна иным его портретам, Таллеман в какой-то мере уже соприкасается с проблемой изображения противоречий внутреннего мира человека, оказывающейся в середине XVII в. в центре внимания Паскаля, Ларошфуко, а позднее Лабрюйера.
«Занимательные истории» Таллемана де Рео являются ценным историческим источником, который не может обойти ни один ученый, занимающийся французской историей и литературой XVII в.; недаром в знаменитом французском словаре «Большой Ларусс» ссылки на Таллемана встречаются почти в каждой статье, касающейся этой эпохи.
Написанная в конце семнадцатого столетия, открытая в начале девятнадцатого, но по-настоящему оцененная лишь в середине двадцатого, книга Таллемана в наши дни стала предметом подлинного научного изучения — не только как исторический, но и как литературный памятник.
Т. Хатисова
От автора
Я оттого называю (В конце 1657 г. (Здесь и далее подстрочные примечания принадлежат автору, — А. Э.).) этот сборник «Занимательными историями», что это всего только краткие записи, не имеющие между собою какой-либо связи. Я лишь отчасти соблюдаю в них последовательное течение событий, дабы избежать путаницы. Записывать я намерен все, что мне довелось и доведется впредь узнать приятного и достойного внимания, и собираюсь говорить и о хорошем и о плохом, не скрывая правды и не прибегая к тому, что можно почерпнуть в опубликованных исторических сочинениях и мемуарах. Поступаю я так с тем большей смелостью, что сии записки, по моему разумению, гласности не подлежат, хотя, пожалуй, от них может быть и некоторая польза. Я предназначаю их для друзей, которые давно меня о том настоятельно просят. Впрочем, я часто буду отсылать читателя к Мемуарам, которые хочу написать о регентстве Анны Австрийской — или, вернее сказать, о правлении кардинала Мазарини — и которые намерен продолжать, покуда он стоит у власти, ежели только смогу это сделать. Такие отсылки понадобятся мне, чтобы не повторять одно и то же: например, как только г-н Шабо, став герцогом де Роганом, войдет в сношение с королевским двором, я уже не смогу продолжать рассказ, озаглавленный его именем, ибо далее начинается история второй Парижской войны[18]. Таков мой замысел. Начну я с Генриха Великого и его Двора, дабы начать с чего-то поистине славного.
18
Вторая Парижская война (1651–1652) — один из наиболее ярких периодов Дворянской фронды, или Фронды принцев (январь 1650—июль 1653), вызванной недовольством феодальных кругов Франции абсолютистской политикой кардинала Мазарини. Высшая знать под предводительством принца Луи де Конде попыталась использовать народные массы в своих реакционных интересах. В парижском парламенте произошел раскол, часть его членов стояла за принца Конде, другая — за кардинала Мазарини. Осенью 1651 г. Конде выехал из Парижа и стал готовиться к гражданской войне. В апреле 1652 г. его армия подошла к Парижу почти одновременно с королевскими войсками, и 2 июля того же года произошло сражение в Сент-Антуанском предместье, в котором Конде избежал окончательного поражения благодаря тому, что герцогиня де Монпансье велела открыть городские ворота и впустить армию принца в Париж. Тем временем шли переговоры между вождями Фронды и королевским двором. Раздираемые внутренними противоречиями, фрондеры вошли в соглашение с правительством. Сопротивление их было сломлено, и абсолютизм восторжествовал.