У меня пошла носом кровь. Сперва я подумала, что это слезы, но потом ощутила металлический вкус. Я не знала, что делать в таких случаях. Рот наполнился ошметками, похожими на клочья печенки. Я вытерла нос, чувствуя сгустки среди слизи и крови. Но все так же лежала рядом с останками — это слово как нельзя более подходило к сляпанному кое-как чучелу. Я буду тут лежать и неведомым образом поддерживать Роберта в живых воспоминаниями. Собирать его заново своей болтовней. По утрам я буду говорить ему «доброе утро», а вечером «спокойной ночи». Было немыслимо думать, что я больше никогда в жизни не пожелаю ему ни того, ни другого. Я буду лежать рядом и пересказывать ему все виденные мною фильмы. Я не допущу, чтобы меня оставили ничьей не сестрой. Я буду лежать здесь, пока… Тут я начала взвешивать свои перспективы.
Машина приехала на стоянку, сотрудники похоронного дома разложили каталку, пришли гробоносцы, и я решила дать о себе знать. Выбраться не то чтобы в удачный момент, но хотя бы при минимальном количестве свидетелей. Когда друзья Роберта стали поднимать гроб на каталку, я толкнула изнутри крышку, высунула голову и возвестила о своем присутствии.
Потом вылезла совсем. Свет резал глаза.
— Что за черт? — воскликнул один дружок Роберта.
— Это его сестра, — сказал другой.
— Что ты там делала?
И тут подбежала рыдающая мать, отодвинула меня и обхватила, прижимая к себе, и сделала парням знак, чтобы закрыли крышку.
На кладбище дали залп из винтовок — салют. Пороховые газы в честь Дави-На-Газ. Это я помню. Кладбище походило на забетонированный музей скульптуры под открытым небом — не то ангелические гаргульи, не то звероподобные херувимы, кто их различит. Белые кресты, крытые горшки с геранями и тисы, обстриженные в идеальный конус. Барабанщик тоже был, как я и ожидала, но никто не стал ломать его палочки и загадывать желания. Зазвучала мелодия отбоя, знакомая и грустная:
И волынщик вступает, словно падая с моста, на разрыв легких:
Потом большой флаг удивительно аккуратно сложили треугольником и вручили матери. Она не стала ни прижимать его к сердцу, ни благодарить за искусное складывание, а лишь торопливо запихала в сумочку. Потом мы поехали домой. Соседи натаскали нам еды — кассероли, прикрытые фольгой, громоздились на кухонном столе. Как будто кто-нибудь умер. А поскольку кто-то и в самом деле умер, такая картина, по крайней мере, ничему не противоречила. Я пошла наверх, к себе, в розовую спальню, и фактически не выходила оттуда месяц.
Родители оформили за меня академический отпуск по болезни. Мне велели отдыхать, пока я не почувствую себя лучше. Наш дом превратился в подобие Krankenhaus[36]. Мне приносили местные газеты прямо в комнату, и я пыталась их читать. Я узнала, что все дикие утки в нашем округе обездвижели; что ж, я стану одной из них. На самом деле во всех газетах писали, что утки потеряли способность летать, подцепив что-то вроде ботулизма — они наелись рыбы, которая плавала в зараженной воде. Где источник заражения? Больница слила в реку отходы или микробы сами собой зародились в застойной воде пруда? Никто не знал. Находились факты в поддержку как одной, так и другой теории. Но уткам парализовало крылья — они не только летать не могли, но и тонули в воде. В других статьях рассказывалось о том, что утки сходят с ума из-за высокой концентрации ртути: если верить статье, они бросали свои гнезда, убредали прочь и строили новое гнездо на новом месте, а о прежнем забывали. Я лежала больная, ничего не ела, с трудом поворачиваясь под одеялом, беременная печалью. Мысли хаотично блуждали, как луч света из окна, оказываясь то там, то здесь. Мои дни не то что стали менее насыщенными — теперь они были абсолютно пусты.
Холодало. Японские божьи коровки, завезенные в наши края много лет назад для борьбы с вредителями сои, оккупировали окрестные фермы, в том числе нашу. Они образовали блестящую оранжевую корку на окнах и дверях, а когда их смахивали, они кусались. По ночам те из них, кому удалось пробраться в дом, трудолюбиво колотились об абажуры.