Слова, которым он меня учил, — строки из песенок, Ahora voy a dormire, bambino, // Porque llevo el pijama: si! no! si! no! — я повторяла и репетировала дома и даже учила им Мэри-Эмму. Это мог быть какой угодно язык, хоть этрусский — настолько я в них не разбиралась. Negro, bianco, //Me gusta naranja! Лишь намного позже я узнала, что на самом деле это испанский с некоторой примесью итальянского. Эти фразы не содержали ни одного португальского слова, единственным исключением была песенка «С днем рожденья».
Так началось мое длительное заблуждение в мире романских языков. (В школе я учила немецкий. Нашу учительницу звали фрау Цинкрауб; на листках из-под контрольных я рисовала «панцеры», на которых сверху стоял зигующий Гитлер. Я пыталась учить латынь, но говорить на этом языке in situ мне было не с кем, а тогда какой смысл? Я придумывала всякую ерунду, например, что «эргономичный» означает «следовательский»[24].) Романские языки не давались мне как вообще, так и в частности: нет ничего более загадочного, сильнее порождающего непонимание, чем телесный язык мальчишеской любви. Невольная судорога на его лице казалась мне знаком неземного блаженства. Простую мужскую тягу — пробурить тоннель, всверливаться, всаживать — я принимала за нежное желание окутаться чужим сладостным служением, полностью сдаться ему хотя бы на миг. Настойчивые машинальные движения тела туда-сюда казались мне символом вечного романтического возвращения возлюбленного к любимой. Поцелуи были не звериной алчбой пожрать и поглотить, но стремлением сердца взлететь к губам и высказать свое неповторимое влечение и глубокую вечную нежность единственным доступным путем. Финальные содрогания, столь же невольные, как предсмертные судороги, я мнила выражением безнадежной влюбленности. Почему — сама не знаю. Я не считала себя сентиментальной. Я считала себя духовно зоркой.
Ай-яй-яй, как сказала бы Мэри-Эмма.
— Ты девственница? — спросил он тогда.
— Да, — ответила я. Я была счастлива, что он не мог отличить, что это не написано у меня крупными буквами на лице и что я не сообщаю об этом каждым своим жестом. Шутки ради я вскинула голову необузданным жестом шлюхи и промурлыкала: — Да, я невинна.
И рухнула. Так расползается вареная луковица — всеми слоями сразу, — если вонзить в нее зубы.
Позже я пришла к выводу, что эротические связи — как приступ болезни, как временный психоз, даже своего рода буйное помешательство, или, во всяком случае, сосуществуют с этими состояниями. Я заметила, что преступники и сумасшедшие обладают пульсирующей, вибрирующей притягательностью, неким животным магнетизмом, и их обязательно кто-нибудь преданно любит. Иначе как бы они вообще выживали? Кто-то должен прятать их от властей! Потому люди вне закона, как правило, сексуально привлекательны — им без этого нельзя.
Если бы только я могла встречаться с человеком, который одновременно безумен и преступен! Если бы только я могла встречаться с преступным безумцем! Я бы получала вдвое больше удовольствия и вошла бы в чистейший, высочайший, пьянящий эротический и наркотический транс! И если бы я выжила и могла рассказать — возможно, я бы раньше пришла в чувство. Я почти все время, с самого начала, находилась в туманном состоянии — смеси экстаза и раскаяния. «Я тебя люблю», — говорила я, а он ничего не отвечал. Но мне не хватало стыдливости, чтобы искать спасения или замолчать. «Я тебя люблю», — повторяла я. А потом добавляла: «Здесь что, эхо?»
— Да, — отвечал он, улыбаясь. Зубы у него были цвета сливок. Десны — бледные, лососево-розовые, как зимний помидор. Шею он обматывал черно-белым шарфом — рисунок напоминал о Ближнем Востоке, хотя почем я знала, может, это была скатерть с традиционным узором индейцев навахо.
— Да, я так и думала.
Я нежно отводила пряди волос с собственного лица.
Я рассказала Мерф, что втюрилась в южноамериканца, и она как-то позвонила от своего бойфренда, когда меня не было дома, и пропела в автоответчик: «Пэдро Пэдро бо бэдро, банана фанна фо фэдро, фи фай мо мэдро…»
Его звали Рейнальдо. Когда началась оттепель, я стала приводить Мэри-Эмму — привозить в тележке марки «Радио-Самолет» или в коляске — к нему домой во время прогулок. Чтобы прийти с гостинцем — пончиком, дэнишем или горячим кофе мокка, — я по дороге заворачивала на рынок в районе, куда заходили за покупками настоящие чернокожие (а не просто ходили слухи о них). Некоторые покупатели смотрели на меня, потом на Мэри-Эмму, потом снова на меня и улыбались. Они будто говорили: «Добро пожаловать!» Кое-кто здоровался с Мэри-Эммой. Лишь несколько раз я столкнулась с неприязненным отношением со стороны женщин. Две черные женщины и одна белая злобно глядели на меня: я была шлюха. Чернокожие не сомневались, что я вторглась на их территорию, посягнула на их мужчин и в результате родила; и, кроме того, что я знаю о воспитании афроамериканского ребенка в этом мире? (Ничего.) Для белой женщины я была проституткой, готовой лечь с кем угодно. Все это они выразили взглядами, так что я не могла развеять их заблуждение словами, но снова и снова понимала, что такое — зайти в магазин за пончиком и столкнуться с расовой неприязнью.
24
Шутливое производное от слова ergo (лат. следовательно). Эргономичный — приспособленный для наиболее эффективного и безопасного труда человека.